О, Великая Мать! Неужели я пришла сюда затем, чтобы узнать, как растут пшеничные, горчичные и прочие зёрна, как им мешают плевелы, и как со всем этим бороться… Ну моё ли это дело! От нечего делать и от душевной тоски я улыбнулась мальчику так нежно, как только могла. Всем своим видом он показывал готовность плыть, лететь, ползти ко мне. Но из лодки, теперь уже к глубокому моему сожалению, так и не выпал, было бы хоть какое развлечение…

Громкий плач раздался на берегу, отчаянный, навзрыд, пронзающий сердце насквозь. Он сменился каким-то диким, неестественным хохотом. В опасной близости от нас забился в судорогах человек, бросились врассыпную в стороны от него перепуганные люди. Мы с Иоанной застыли на месте, не в силах двигаться от страха. Каспар со вторым рабом куда-то исчезли, и мы оказались с ней одни рядом с бесноватым. Подруга прижалась к плечу, я слышала бешеный стук её сердца, сливавшийся с моим…

Тело бесноватого вдруг изогнулось дугой и застыло в таком положении. А на мою голову опустилась чья-то рука.

— Не бойся, теперь ничего больше не бойся. — сказал Он глубоким и нежным голосом, где-то над головой. Снова в этом голосе была страсть, тронувшая меня. А ведь притчи Он пересказывал совсем по-другому, скучным, проповедническим тоном. Ещё Он провел рукой по моим волосам. Раз, и другой, словно уже имел на это право, словно не в первый раз доводилось Ему так успокаивать меня в моем страхе. И покой воцарился в моей душе, только потом, когда он отвёл руку, стало томить сожаление, что отвёл.

Иисус стоял над бесноватым, стоял и смотрел. Развевались по ветерку его светлые, с рыжиной, волосы. Зеленые глаза исследовали пронзительно, с пониманием, выгнутое дугой, неестественно приподнятое над землёй тело молодого человека лет не более двадцати, с красивыми, нежными чертами лица. Одет был последний не как крестьянин или рыбак, одежда скорее выдавала в нём горожанина, и горожанина из весьма состоятельной семьи. И когда к ногам Иисуса бросился некто, по-видимому, отец юноши, и обнимая его колени, стал умолять об излечении, я разглядела в его лице черты человека мыслящего и услышала речь отнюдь не простую. Но дело не в этом. Здесь повсюду много больных — расслабленных, калек, одержимых бесом, и приводит их надежда избавиться от своих недугов посредством целебных источников, изобилующих на берегах Генисарета. Среди них много и бедных, и богатых, ведь болезни не щадят людей по этому признаку, хватает их и у тех, и у других. Вот и Хуза купил для жены дом и сад, и в жару она отдыхает и лечится именно в этом благословенном месте. Странно было другое. Слыша мольбы несчастного отца, внимая им, Иисус сам словно светлел лицом, выпрямлялся. Было такое впечатление, словно он становился выше ростом, как бывает с людьми, вдруг поверившими в себя. Он склонился к бесноватому, провёл рукой по его лицу, потом по груди, животу, ногам. Я ощутила в этом движении, как сильна мужская рука, что дарит покой и утешение слабым. Вместе с тем, какой нежной она становится, когда Иисус исцеляет! Под волшебной этой рукой тело бесноватого расслабилось, опустилось на песок. И вновь раздался голос, исполненный той же силы и нежности, что присуща его рукам, завораживающе действующий на меня.

— Дерзай, чадо! Прощаются тебе грехи твои. Встань и иди в дом твой.

Невозможно описать словами потрясение, какое я испытала через некоторое время, когда бесноватый открыл глаза. Не сразу, медленно, но верно возвращался он в этот мир, и лицо его принимало осмысленное выражение. Он приподнялся и присел. Заливался слезами осчастливленный отец, которому Иисус тихо шептал о чём-то. Юноша встал, разминая мышцы, оглядел пространство перед собой. Общее внимание смутило его, и он, подчиняясь словам Иисуса, развернулся и пошёл.

Ещё не успели умолкнуть вздохи, удивленные вскрики и пересуды, когда к Иисусу приблизился другой человек, среднего возраста, и откинул складки одежды с руки, обнажив её по плечо. Вновь отшатнулась приблизившаяся было к Иисусу толпа. Розовато-жёлтые пятна на руке просителя выдавали проказу. Кланяясь Иисусу, прокажённый сказал:

— Господи! Если хочешь, можешь меня очистить.

— Хочу, очистись! — раздался в ответ уверенный, волшебный голос. И снова Иисус провёл рукой по руке больного. Это казалось немыслимым, невероятным — он ничего не боялся, даже этой ужасной болезни, болезни отверженных, отброшенных обществом людей. Появись в этой толпе хищный зверь, желающий растерзать, убить, разгрызть наши тела, и то он не вызвал бы, скорее всего, того ужаса и отвращения, какое питают к больным проказой их здоровые соплеменники. Ибо проказа заразна, и разделяет целые семьи, выгоняя за порог дома отцов, матерей, и даже некогда любимых детей, если их коснулся бич Божий.

Здесь же, на наших глазах, исчезали, растворялись ужасные пятна, уходили в небытие. Я была как во сне, берег уплывал от меня, наверное, я плакала, а по лицу подруги, я увидела мельком, уж точно катились крупные горошины-слёзы. Обняв за плечи просителя, смотря ему прямо в глаза, Иисус что-то шептал ему, но я уже не слышала, что — слишком большим было моё потрясение и восхищение происходящим, а голос, который уже не забыть никогда, — слишком тихим, предназначенным лишь для исцеляемого.

— Иди, и как ты веровал, да будет тебе! — сказал потом громко Мессия, убрав свои руки с плеч бывшего прокажённого. Смотри, никому не сказывай; но пойди, покажи себя священнику и принеси дар, какой повелел Моисей, во свидетельство ему.

Потом Он снова ушел в свою лодку, и уплыл со своими учениками куда-то, оставив нас на берегу — оглушенных, одурманенных, плачущих от восторга. Каспар всё-таки увел нас с берега, он, трусливый негодяй, появился возник рядом с нами, когда всё закончилось. В другое время он получил бы от меня заслуженную оплеуху, но теперь было не до этого. Надо было унести свой потрясенный разум домой, и попробовать осмыслить, понять, что же всё это значит. Так мы с Иоанной и поступили, а потом был длинный, долгий вечер, и много разговоров, посвящённых, конечно, прежде всего, тому, как Иоанне встать однажды на его пути со своим горем, чтобы и её коснулась Благодать, ниспосланная Ему…

Необъяснима природа человеческих антипатий или, напротив, симпатий. Найти ряд причин, по которым тот или иной человек нравится или не нравится — достаточно сложно само по себе, хотя при определённом логическом анализе возможно. Но и тщательного суммирования всех причин будет недостаточно для объяснения того чувства, которое испытываешь, глядя на любимое существо или провожая взглядом врага. Это область человеческих эмоций, область интуиции, глубинная, неизведанная территория. Нечто мистическое в человеке, идущее из ушедших веков, тёмное и малопонятное наследие предков. Однако достаточно чётко ощущаемое каждым как невидимая граница перед тем, кто не нравится и уже не будет любим. И как отсутствие всех и всяческих границ между теми, кто любит. Но и здесь возможны колебания, перемены, и самые полярные при этом. Словом, странная это область — область человеческих чувств…

Первая же встреча Понтия Пилата с Ормусом поставила между ними невидимую завесу недоверия и непонимания. И это притом, что Понтий поначалу ощутил явное облегчение. Наконец появился человек, который знает массу религиозных установлений, догм, знаком с религиями всех известных Понтию народов, и неизвестных, наверное, тоже. Он сумеет взять на себя ту часть забот, которая больше всего тяготила прокуратора в силу незнания. Кому, как не жрецу, заниматься религиозной стороной дела, а уж обеспечить ему нужную территорию, людей, подчинить обстоятельства — с этим Пилат разобрался бы сам. Его устраивало подобное разделение труда, да и Ормус не производил впечатления человека, пытающегося взять на себя всё, лишив префекта осознания собственной значимости. Напротив, он сразу обозначил свою территорию, и дал понять прокуратору, что уважает его собственную. Места для ревности и соперничества двух умных людей не оставалось.