— Хватит, хватит этой бури, — говорил Иисус, хватая товарища за руку. — Давай пусть он спасётся, этот рыбак. Пусть станет спокойно на воде, и лодка вернётся домой, так же будет лучше!

— Ничего не лучше! Ничего не лучше! Это будет самая большая буря, и никто ему не поможет! — распаляясь, кричал Исаак.

Он выхватил «лодку» из озерца, и побежал к ручью. Мгновение — и течение подхватило кусок древесины, и «рыбака», конечно же, тут же смыло в «море».

Иисус попытался было подхватить неудачливого, но где там.

— Утонул! Утонул! — неизвестно чему радуясь, прыгал у брода через ручей Исаак.

Иисус помнил, что было потом, но как-то отстранённо. Перед глазами его всплыло давнее воспоминание. Улица города, не Назарета, конечно, а города его детства. Важный человек в белом, с бритой наголо головой, которого все боятся. И он, Иисус, боится тоже, сам не зная почему. Жрец в белом разгневан, кричит на какого-то беспрестанно кланяющегося человека. А потом смотрит тому в глаза, смотрит тяжело, долго, мрачно и безмолвно. Тот, поймав взгляд жреца, перестаёт кланяться, и ведёт себя как-то странно. Начинает раскачиваться, взгляд его делается бессмысленным, плывущим. Наконец, падает, и его не могут дозваться выбежавшие на крик жена и ребенок…

Воспоминание мелькнуло и пропало. А Иисус, смотря в глаза отпрыска Анны-книжника, стал представлять себе, что тот падает. Падает и уходит, исчезает, а попросту — умирает. Вот его уже нет, нет этого дурака, утопившего муравья, который не сделал ничего плохого им обоим…

Так было, и причиной стал гнев на друга. А следствием — двухдневный ужас всего Назарета, пытавшегося вывести Исаака из состояния, что было сном, а казалось смертью. Как они тащили Исаака домой вместе с Иаковом, Иисус плохо помнил. Как кричала насмерть перепуганная супруга Анны-книжника, как тряс Исаака отец, соседи — тоже. Иисусу же самому страшно хотелось спать, он чувствовал себя смертельно усталым. Эти два дня он двигался, ел, говорил, но плохо воспринимал действительность.

Лишь к исходу вторых суток он очнулся от всего этого, и бросился к другу. Он держал его, возле постели которого собралось пол-Назарета, за руку, и мысленно просил вернуться. Не крики матери, не рыдания отца разбудили Исаака. Иисус знал точно — даже не его просьбы. Только когда он представил себе мысленно, что Исаак открывает глаза, и встает, и бегает. Только когда он почувствовал радость оттого, что друг его жив вполне… Вот в ту минуту это и случилось. Исаак открыл глаза, он действительно вернулся.

С тех самых пор не было случая, чтобы он применил во зло посланный ему дар. Во всяком случае, он старался. Старался отделить зёрна от плевел. Быть может, какая-то доля зла проистекала из его поступков, слишком уж тесно эти два понятия — добро и зло — связаны друг с другом. Там, на горе, после изгнания из Назаретской синагоги, ему пришлось сделать больно тем, кто желал ему смерти. Было ли это злом? Он так не думал.

Он пришел в Назарет к вечеру, когда начинало темнеть. Старался идти окраинными улочками, скользить тенью. К чему привлекать к родному дому внимание? Это излишнее внимание немало бед принесло семье, ох, немало!

Способ был прост: представить себе самого себя маленьким, очень маленьким, совсем маленьким, меньше горчичного зерна, незаметным, безликим, серым… Как ни странно, это помогало. Как помогало в толпе, когда он проповедовал, другое — представить себя огромным, выросшим из собственного тела. Необъятным, вбирающим в себя всех этих людей без остатка. У него было много подобных способов быть самым разным. И далось ему это не обучением, что поражало позднее наставников, там, в Египте и Индии.

Это был дар Господень, глубинный и непостижимый. Тот дар, который убедил его самого в том, что он — Мессия, посланный спасти мир. Не в чудесах сила и слава Мессии, но способность к чудесам — это ли не отличительный признак? Это знак свыше, ибо если даны ум, сила, способности, большие, чем у других, значит и служение твоё должно быть большим. Его дар был огромен, и служение его должно было быть необыкновенным.

Он знал, что первой встречей будет встреча с матерью. Он звал её, идя переулками к дому. Не вслух, конечно. Просто рисовал её облик в воображении: вот она вышла из дома, стоит у порога. В чёрном своём одеянии, с покрытой головой, в глазах — тоска и ожидание, руки перекрещены на груди, обхватили худенькие плечи. Он посылал ей своё волнение, свою боль. Свою радость. И знал, что она не может не откликнуться.

Он оказался прав. Она вышла за порог дома, и ждала неведомо чего, вызванная внутренним порывом Иисуса. И что бы там ни легло между ними черной бездонной пропастью за последние годы, любовь матери в мгновение ока перекинула мост надо всем этим — широкий, спасительный мост! Она сжимала его в объятиях, и, как в детстве, он ощущал этот мощный поток любви всем своим телом. Это было похоже на солнечное тепло, что в первые жаркие дни лета заливает по утрам, еще не обжигая, округу, сопровождаемое сумасшедшим щебетом птиц, росой и улыбками раскрывающихся цветов. На радугу, что повисает в небе после грозового дождя обещанием мира. На тёплые потоки того самого летнего дождя, под которым в детстве бегал босиком, крича и радуясь…

Тем страшнее стал для него последующий миг. Первая же чёрная мысль, что пробежала у неё, разорвала радугу в клочья, погасила свет солнца, градом побила все цветы в округе, разметала птиц. Он даже застонал от боли, и отстранился от неё скорей, чтобы не видеть, не слышать, не разуметь! Мать подумала о том, что он, по словам Иакова, сумасшедший, а с бесноватыми следует быть осторожней…

Высвободилась и та, что носила вдвойне дорогое ему имя, из объятий сына. Не глядя в глаза, позвала в дом. Иисус переступил порог, понимая уже, что ничего хорошего за ним не встретит. Мать не пошла вслед за ним, предоставив ему одному столкнуться с негодующими близкими. То был знак. Вернее, это было бы дурным предзнаменованием, если бы только он всё уже не знал заранее. Со смертью отца Мариам стала во главе семьи, и её решения были законом для детей. Теперь, старея, она отступала, уходила от забот, и без особого сожаления отдавала бразды правления Иакову. Трудные решения пугали её. Обнимая мать, Иисус с каждым годом ощущал всё меньшую полноту жизни, когда-то бившую через край. Словно вода постепенно выливалась из этого драгоценного сосуда жизни, норовя оставить его пустым. Он мог наполнить его снова и надолго, как несколько мгновений назад, когда она прижималась к нему с искренней радостью. Но жизнь положила пропасть между ними, и мать отстранялась от него, ускользала от его объятий. Он же мог сотворить чудо для неё, когда бы была в ней вера, лишь тогда…

На звук отворяемой двери первым оглянулся Иаков. Жажда первенства родилась в нём, наверное, с первых минут существования. Вечно ему надо было и знать обо всём первым, и первым действовать, и решать. Вот и сейчас он встретил насмешливый взгляд брата первым. Впрочем, насмешка Иисуса предназначалась именно ему, Иакову, и никому больше. Это было смешно — встретить дорогого братца за чтением Торы. Подражая Иисусу, тот пытался прослыть учёным, и терзал взглядами дорогой свиток. Делая вид, что читает — ибо читать в силу своей странной врожденной неспособности к чтению не мог.

Он воспринимал буквы в тексте, отлично зная их значение. Но вот складывать их в осмысленные слова мог с трудом, и поэтому ненавидел это занятие. Да и сам свиток не принадлежал ему, это был подарок Иисусу одного из раввинов, сраженного Иисусом в учёном споре. Рядом с Иаковом, взирая на него с уважением, сидели Симон и Иосиф. Хлопотала у огня с горшком в руках младшая сестра.

— Примеряя чужие одежды, брат, стоит подумать о том, нужна ли тебе судьба их владельца… Многие вещи словно пропитаны судьбами людей, ими владеющих, узнай об этом. Так говорили мне Наставники мои… Или ты намеренно желаешь быть мною, не имея любви ко мне в сердце? Тогда не будет тебе удачи. Нет ничего лучше, чем быть самим собою. Только так можно стать интересным и важным, только так, поверь мне, Яакоб, брат…