Я вызвала в город Иоанну. И настал тот день, когда мы увидели Его одного возле дома Симона-Кифы, на берегу. Никто не мешал Ему в тот час. Он сидел, обняв свои колени, провожая глазами заходящее солнце. Громкие голоса детей неслись из дома. Чайки тосковали над гладью моря. Откуда-то издалека слышался стук молотка. И, несмотря на всё это, было тихо, очень тихо… В мир сошли тишина и покой, царившие в этом сердце. Хотелось просто подойти, присесть рядом, положить голову на это плечо, разделив тем самым с ним эту тишину, и этот мир, медленно погружающийся во мрак. Вместо этого я вытолкнула вперед Иоанну. И прежде чем она заговорила, прежде чем успела сказать хоть слово своей тщательно подготовленной речи, рука её коснулась одежд Иисуса…

— Кто коснулся меня? — услышали мы его незабываемый голос.

Как можно ответить на подобный вопрос? Иоанна онемела, да и я вдруг потеряла способность к человеческой речи. Молча стояли мы рядом. Медленно, словно нехотя, он поднялся и развернулся к нам. Наши растерянные лица он имел возможность рассмотреть; мы же, стоявшие против заходящего солнца, вместо лица видели лишь тёмное пятно. Он имел право рассердиться на наше неуместное появление в час отдыха, и что мы могли сказать в своё оправдание, не знаю. У Иоанны была, несомненно, веская причина, захоти он её выслушать. А у меня? Сказать, что я тосковала по Его руке, ласкавшей мои волосы на другом берегу Генисарета? Он, иудей, Он, у которого уже есть ученики и, наверное, они почтительно называют его «равви», станет говорить с женщиной, и какой женщиной — заведомо грешной, недостойной, от которой можно оскверниться?

— Так кто же из вас коснулся меня? — мягко, совсем не рассерженно сказал Он, видимо, снисходя к нашей растерянности и женской слабости. Мне даже показалось, что Он улыбается.

— Впрочем, я знаю, это ты, — обратился Он к подруге. — Я ощутил твоё желание. Оно огромно, как и твоя вера. Как ты веруешь, да будет тебе. Ты станешь матерью. Не завтра, это не в моих силах, — и я вновь поняла в это мгновение, что Он улыбается.

И Иоанна, и я продолжали молчать. Ибо Он продолжать поражать наши сердца глубоким видением, настолько глубоким, каким может быть лишь неземное, нечеловеческое видение. Так какое же — божественное? демоническое?

И тут я услышала слова, окончательно выбившие у меня почву из-под ног.

— А ты, женщина в красном? Ты ничего не хочешь от меня?

В этот вечер я была не в красном!

— Трудно не заметить женщину столь редкой красоты, — словно отвечая на мои разбегающиеся мысли, продолжал он. К тому же разогнавшую столько народа, и смутившую моих учеников. Ты была не слишком добра к самому младшему из них, мне казалось, что ты желала бедняге Йоханану выпасть из лодки.

Это было уже слишком для моей растревоженной души.

— Кто ты? — вырвался крик. Он вздохнул. И облёк свой ответ в малопонятные слова.

— Я — сын человеческий… И зовут меня Й’эшуа.

Понтию Пилату, прокуратору провинций Иудея, Идумея и Самария, в преторию Кесарии Приморской.

К* — Понтию Пилату, привет.

Ты доставляешь мне большое удовольствие, требуя от меня не только многочисленных, но и длинных писем. Я бываю скуп на них частью из уважения к твоей занятости, частью потому, что сам разрываюсь между разными, по большей части скучными делами, которые одновременно и отвлекают душевные силы, и ослабляют их.

Моя любовь к тебе заставляет меня не поучать тебя без конца, ведь ты не нуждаешься в учителе, а уговаривать крепко помнить о том, что ты уже знаешь. Потому и поучений в письме не будет. Ты знаешь сам, зачем ты в Иудее. Я же в качестве учителя не знаю, чему тебя учить. Помнишь, у Фукидида[178]: «невежество ведёт за собой дерзость, а размышление — медлительность»[179]. Что дерзость, что медлительность одинаково могут быть опасны там, в чужой стране. И решения тебе приходится принимать самому.

Поговорим о другом, мой далёкий, но от этого не менее любимый мною соратник…

Было ли это вызовом, исходящим от тебя, не знаю, но я так почувствовал это. Ты был крайне любезен, описывая мне лица и повадки Наставника и его учеников. Приложил присущую тебе старательность. Но я ощущал постоянно твоё лёгкое недоверие к необходимости всего этого. Ты не веришь в мою способность читать по лицам, друг? Напрасно. Давай поупражняемся в этом мало изученном искусстве. У тебя зоркие, внимательные глаза, ты отличаешься наблюдательностью. Благодарю за словесные портреты, что ты прислал. Ты был неподражаем, Понтий, описывая лица. Посмотрим, смогу ли я быть столь же неподражаем, раскрывая характеры и даже целые судьбы, что за этими лицами стоят.

Два человека из списка учеников Иисуса удались тебе особенно ярко. Твой осведомитель, Иуда… Начнем с него.

Высокий лоб при длинном лице и маленьком подбородке принадлежит человеку жестокому. Такие склонны к истязанию, если не людей, то ж животных — обязательно. Их ничем не разжалобить. То, что вызывает жалость у других людей, доставляет удовольствие таким, как Иуда. Ты пишешь, что лоб у него покрыт глубокими морщинами. Могу предположить, что наш человек наверняка одержим какой-либо страстью. Втайне предаётся запретным наслаждениям. Я думал о злоупотреблении чувственными удовольствиями. Ты заметил, что у него мелкие и какие-то нечистые зубы. Это говорит и о придирчивости, но в первую очередь — как раз о притуплённости ума на почве злоупотреблений удовольствиями чувственными. У него животные потребности, и он потакает этим потребностям, но втайне. Он и вообще-то крайне осторожен и недоверчив. Тонкая верхняя губа с точностью свидетельствует об этом, а ещё говорит о ворчливости, недовольстве жизнью. Ему трудно угодить, лучше и не стараться. Поскольку у него короткая шея, думаю, что он легко впадает в ярость по всякому пустяку. Быстрый взгляд, глубоко посаженные глаза — признак натуры хищной. Излишне ревнивой. Вообще, Понтий, нет никакого сомнения в том, что впалые и глубоко посаженные глаза — это жизненные неудачи обладателя, что обычно и делает людей хитрыми, жёсткими, лживыми и завистливыми. Маленький подбородок у Иуды еще и заострён. Будь осторожен, друг мой, твой осведомитель — лжец.

Что ещё, мой префект, сказать тебе о твоём нелёгком подопечном… Его ястребиный, острый нос — в утешение тебе, признак того, что он хитёр, но даже в самых простых вопросах его можно провести. Да потому, что наш иудей глубоко уверен в себе, самонадеян. И даже не предполагает, что его можно обмануть. Ах да, чуть не забыл, если ты проявишь к Иуде пристальный интерес, хотя бы для того, чтоб поддержать меня в моих изысканиях, то выяснишь следующее. Иуда скуп — это раз, и брезглив необыкновенно — это два. Чистоплотен до того, что кожу сдерет с себя после неловкого прикосновения к кому-нибудь, кто ему неприятен.

Перечитал всё написанное — и содрогнулся. Дурной человек, несомненно. Будь с ним поосторожнее. Отнесись к нему, как к волку — с должной опаской. Пока гуляет там, в лесу, не страшен. Не дай приблизиться к себе, и упаси тебя Юпитер от того, чтобы встретиться с ним безоружным. У этого твоего Иуды даже уши волчьи, заострённые кверху, и мочек нет, а это говорит о крайней жёсткости характера, позволяющей пойти на убийство. Ты человек безрассудной смелости, я знаю. Способен и с волком справиться без ножа, но кто знает, кто знает… Осторожность не повредит.

Мне, Понтий, каждая черта на лице рассказывает о человеке: нос, уши, подбородок, форма лица. Всё имеет значение. Выражение лица — точное отражение добродетелей и пороков. У ученика, которого все называют скалой, рыбака, слишком большая голова — а это признак грубости и лени. Ты скажешь, что для рыбака, каждый день уходящего до рассвета в море, работающего тяжко и грязно, не существует лени. В чём-то ты прав, но пойми, что Кифу к работе побуждает необходимость. Он уходит в море вынужденно, давимый жизненными обстоятельствами. Поскольку не имеет ничего лучшего, дабы прокормиться. Дай ему возможность не работать, и при этом обеспечь его скудные насущные потребности. И ты увидишь, что к морю он не вернется никогда. Он будет изо дня в день предаваться своей лени, заниматься пустословием.