Вспоминая о событиях и стремясь тщательно анализировать их, Пилсудский не забывал о Тухачевском. Его марш на Варшаву он оценил как прекрасный. «С таким маршем, — продолжая восторгаться своим противником, писал он, — его будет поздравлять каждый историк и каждый исследователь. Влияние этого марша было громадным. Тухачевский хочет его сравнить в одном из своих стратегических выводов с движением германской армии на Париж.

— Действительно, это беспрестанное червеобразное движение значительных неприятельских сил, прерываемое время от времени как бы прыжками, движение, продолжающееся неделями, производит впечатление чего-то неотразимого, надвигающегося, как какая-то тяжелая, чудовищная туча, для которой нет никакой преграды. Есть в таком движении что-то безнадежное, сокрушающее внутренние силы человека и толпы. Один из генералов, с которым мне приходилось часто говорить, почти ежедневно начинал свой доклад словами: «Ну и марш! Ни и марш!»

В этих словах было и удивление, и горечь бессилия».

Воздав очередную хвалу Тухачевскому, Пилсудский тут же низвергал на него целый поток ядовитых саркастических словоизлияний. Он не преминул съязвить по поводу того, что в труде Тухачевского «Поход за Вислу» немало сказок, что у него бывают плацдармы без железных дорог, укрепления без колючей проволоки, ураганный огонь из нескольких, уже отчасти поврежденных орудий и крепости с разрушенными фортами…

Пилсудскому не удалось прибыть к сражающимся войскам: дороги были размыты непрерывными дождями, автомобиль главкома отказался повиноваться. Пилсудский с нетерпением следил за исходом боя из Хелма, находясь в штабе командующего фронтом генерала Рыдз-Смиглы. Тем временем красные стремительно приближались к Бресту. Первого августа Брест пал, хотя генерал Сикорский, оборонявший со своими войсками этот город на Западном Буге, заверял, что продержится десять дней. На следующий день после его заверений Брест был захвачен красными.

«Этот процесс разложения сил, этот процесс ломки нашей воли был, по моему мнению, самым большим триумфом, который я могу приписать господину Тухачевскому», — с трагически печальным глубокомыслием признавался Пилсудский.

И тут же холодный душ: «Тип этот (о Тухачевском. — А. М.) я называю типом доктринера, для которого наполеоновское «realite des choses»[37] не принимается во внимание».

И наконец Пилсудский приступает к описанию самых трагических событий.

Пятнадцатого августа Тухачевский бросает свои войска в обход Варшавы, приказывая форсировать Вислу между Полоцком и Новогеоргиевском. Узнав об этом, Пилсудский так оценил это решение Тухачевского: «Нужно иметь очень скверное мнение о противнике, чтобы решиться на столь опасный маневр».

Однако положение польской армии было отчаянное. В первый момент Пилсудский не находил какого-либо выхода из тупика. Фанатично веривший в приметы и в счастливое предзнаменование судьбы, он решил, что приказ на отпор красным даст 6 августа. Эту дату Пилсудский считал счастливой: именно в этот день он в 1914 году из Кракова пошел на войну.

«А что делать? — мысленно сокрушался Пилсудский. — Давно прошли те времена, когда полководцы держали около себя кудесников, определявших счастливые и фатально неудачные дни». Роль кудесника ему пришлось взять на себя.

По служебному положению в то время ближе всего к Пилсудскому были начальник штаба генерал Розвадовский, военный министр генерал Соснковский и советник французско-английской миссии генерал Вейган. Три генерала, испытывавшие друг к другу острую, никогда не затихающую неприязнь, высказывали мнения прямо противоположного характера. Жаркая полемика, доходившая до взаимных оскорблений, в критической ситуации для польских войск под Варшавой накалилась так, что казалось, из уст генералов вылетают не слова, а искры. Как метко подметил Пилсудский, генералы Розвадовский и Вейган общались между собой посредством дипломатических нот, пересылаемых на Саксонской площади из одного кабинета в другой. Их был способен примирить хотя бы ненадолго лишь военный министр.

Пилсудский предположил, что кое-что об этих спорах стало известно и Тухачевскому, коль он в своей книге отмечает, что французский и польские авторы любят сравнивать сражение на Висле с операцией на Марне. И действительно, во всех разговорах вечно спорящей пары Марна упоминалась довольно часто, так как Соснковский и Вейган боготворили эту операцию. Так же как в свое время маршал Жоффр уповал на речную преграду Марны или Сены, за которой он намеревался произвести перегруппировку отступавших войск на фланге, примыкавшем к Парижу, так и в данном случае за речной преградой Сана и Вислы польские генералы искали возможность маневра сильным левым флангом, примыкавшим к Варшаве. Как в одном, так и в другом случае изыскивались возможности контрудара левым флангом из столиц воюющих государств.

Что касается начальника штаба Розвадовского, то он был ярым противником этой «Марны», поскольку вообще был противником всего того, что исходило из другого кабинета в здании на Саксонской площади. В то же время бравый начальник штаба обрушивал на Пилсудского целый поток предложений, не останавливаясь, впрочем, ни на одном и меняя их при каждом очередном чаепитии с главкомом. Тем не менее Пилсудский ценил Розвадовского за то, что тот никогда не терял присутствия духа, свято верил в победу польской армии, в то время как многие высшие чины потеряли всякую надежду на благополучный исход войны и работали с надломленной волей.

С адским терпением выслушивая своих подчиненных, Пилсудский часто напоминал им слова Наполеона: «Mais c’est realite des choses qui commande»[38].

С такими советниками, как эти три генерала, было немыслимо трудно выбрать правильное решение. «Когда я приближаюсь на войне к вынесению важнейшего решения, — сетовал Пилсудский, — то становлюсь «comme une fille qui accouche»[39]. Это было изречение опять же столь любимого им Наполеона, который добавлял, что в таких критических ситуациях он бывает pussillanime[40].

И действительно, голова Пилсудского раскалывалась от различных вариантов. Наносить контрудар из Варшавы было нельзя — польские войска тут же наткнулись бы на главные силы противника. Кроме того, Варшава паниковала больше всех польских городов — над ней висел призрак бессилия и постыдной трусости. Обстановка безысходности угнетала Пилсудского; временами ему чудилось, что из всех углов кабинета кто-то хихикает и издевается над ним. Единственное, что радовало главкома, — это отступление Конной армии Буденного и бессилие Двенадцатой армии красных.

На очередном утреннем докладе Розвадовский разложил перед главкомом схему и предложил еще один вариант контратаки. Пилсудский с явным раздражением отверг новый проект и приказал всю конницу бросить против Буденного, чтобы не дать ему возможности соединиться с Тухачевским. Ударную группу главком велел сосредоточить у реки Вепрж, левый фланг войск должен был упираться в Ивангород и прикрывать все мосты как на Висле, так и на Вепрже.

Поздним августовским вечером Пилсудский ехал по прекрасному шоссе из Лукова в сторону Гарволина и миновал окрестности Желихова, где повстречался с тылами 16-й дивизии, следующей на Калушки. Главкому почудилось, что он погружен в сладкий сон, пребывает в мире очаровательной сказки. Еще бы! Целый месяц он находился под прессом психологического давления, под неутихающей страшной угрозой быть раздавленным лавиной армий Тухачевского. И вот теперь, кажется, везение пришло к нему. Польская армия перешла в наступление.

В Гарволине, прихлебывая крепкий горячий чай возле приготовленной для него постели, Пилсудский вдруг порывисто вскочил на ноги: до него донесся отчетливый гул орудий, катившийся откуда-то с севера. Но усталость взяла свое: сон мгновенно скрутил главкома.