И потому, сколько существует человечество, столько и громыхают, подобно майским грозам, нескончаемые юбилеи, особенно тех личностей, которые стоят у штурвала государственной власти. Такие даты во все времена отмечались с той оголтелой помпезностью и с тем откровенным коленопреклонением, которые затмевали собой все иные празднества и торжества.
Вся страна, и особенно ближайшее окружение Сталина, прекрасно знала, что 1929 год — год особый. Правда, день юбилея приходился почти на конец декабря и времени впереди было не так уж и много для того, чтобы достойно, во всю гигантскую мощь отметить блистательную историческую дату и этим действом с новой силой объявить всему миру, что в России есть великий вождь, и не просто вождь всех россиян, но и предводитель могучих шеренг мирового пролетариата. И чтобы этот замысел удался на славу — нельзя было не только допустить, но даже и на миг подумать о том, чтобы на лик нового социалистического Иисуса Христа попала бы хоть единая крохотная соринка. А в среде военных знали, что такой «соринкой» могли оказаться утверждения Тухачевского о том, что одна из причин поражения его армий под Варшавой — невыполнение руководителями Юго-Западного фронта директивы главкома и прямых указаний Ленина повернуть фронт на помощь армиям, устремившимся на столицу Польши. И что членом Реввоенсовета Юго-Западного фронта, который отказался подписать приказ о передаче части войск фронта в распоряжение Тухачевского, был именно Иосиф Виссарионович Сталин.
Для начала в ход была пущена, в качестве артподготовки, книга бывшего командующего Юго-Западным фронтом Александра Ильича Егорова.
Александр Егоров пришел в Красную Армию совсем не тем путем, которым пришел в эту же армию Михаил Тухачевский. Во-первых, он был на десять лет старше Тухачевского и не имел дворянского происхождения. Отец его, Илья Федорович, был бузулукским мещанином и определил сына на военную стезю вовсе не потому, что тот жаждал воинской славы, а прежде всего потому, что семью основательно заела бедность. Начал служить Александр в 4-м гренадерском Несвижском полку казеннокоштным, иными словами, был взят на полное обеспечение казны, за обмундирование и продовольствие денег с него не взимали. Затем — Казанское военное училище.
Казань запомнилась двумя памятниками — Александру Второму в казанском Кремле и Гавриилу Державину у городского театра. На пьедестале памятника поэту он прочитал впервые в жизни строки, которые впечатались в душу:
Мила нам добра весть о нашей стороне!
И дым отечества нам сладок и приятен!
А в остальном — почти все так же, как и у Тухачевского, — окопы Первой мировой войны, фронты войны гражданской. Там, на Юго-Западном фронте, судьба и свела его со Сталиным.
Уже там, на фронте, Егоров с первых дней понял, что Сталин — из тех упрямых и непоколебимо верящих в свою непогрешимость людей, которые не переносят ни малейших возражений, более того, воспринимают любое возражение как враждебный выпад в свой адрес и в глубоких тайниках души навеки запомнят того, кто осмелился им возразить, и не просто запомнят, но и постараются в нужный момент отомстить — сурово и беспощадно. И потому даже донесения и телеграммы, направлявшиеся на имя главковерха или же на имя самого Ленина, подписывались не в обычном, принятом в военной иерархии порядке, когда первым ставил свою подпись командующий фронтом, а вслед за ним член Реввоенсовета, а наоборот, когда подпись члена Реввоенсовета была первой. К примеру, как в телеграмме на имя Ленина от 25 октября 1919 года:
«Созданные долгими усилиями Антанты и Деникина конные корпуса Шкуро и Мамонтова как единственный оплот контрреволюции разбиты наголову в боях под Воронежем красным конным корпусом Буденного. Воронеж взят красными героями… Преследование разбитого противника продолжается. Ореол непобедимости, созданный вокруг имен генералов Мамонтова и Шкуро, доблестью красных героев кавкорпуса Буденного низвергнут в прах. Реввоенсовет Южного фронта. Сталин, Егоров».
Да и разве можно было бы даже представить себе, чтобы в такого рода телеграмме, сообщавшей весть о победе над белыми войсками, которые были уже едва ли не у самой Москвы, подпись Сталина даже тогда, в девятнадцатом, могла оказаться на втором месте!
Все эти «мелочи», часто играющие в реальной жизни главную роль, Егоров усвоил быстро, тем более что, кроме личных наблюдений, ему помог выстроить его взаимоотношения со Сталиным Ворошилов.
И потому для Егорова Сталин с первых дней их общения стал непререкаемым авторитетом.
Личная преданность Сталину сослужила Егорову добрую службу. Когда десять лет спустя Ворошилов, крайне обеспокоенный тем, что подчиненная ему военная епархия вновь подняла невообразимую возню вокруг так называемого похода на Вислу, доложил об этом Сталину, тот раздумывал не долго:
— А ты, Клим, поговори на эту тему с Егоровым. Кому, как не ему, сподручнее доказать, кто является истинным виновником поражения на польском фронте.
— Прекрасная идея, Коба! Лучшей кандидатуры не сыскать! Да Егоров его как шкодливого котенка ткнет носом в то самое место, где он сам и нагадил! Этот авантюрист Тухачевский группирует вокруг себя своих сторонников и пытается научно обосновать причины краха, отрицая собственную безответственность и бесталанность, да еще и выставить себя организатором побед в гражданской, войне.
— Так лихо замахнулся? — удивился Сталин.
— А то! Но мы ему рога скрутим! Мы ему прочистим мозги! Пока не поймет, что организатором побед на всех фронтах гражданской войны был лишь один человек — Иосиф Виссарионович Сталин!
Сталин хитровато усмехнулся:
— Ты, Клим, чего доброго, сделаешь из товарища Сталина Александра Македонского. И зря. Александр Македонский, несомненно, был великий полководец. Но имелся у него очень серьезный недостаток. И этот недостаток состоял в том, что Александр Македонский страдал, в отличие от товарища Сталина, алкоголизмом.
— Все бы выпивали так умеренно, как ты, Коба! — подхватил Ворошилов.
— Оставим эту малопривлекательную тему, — прервал его Сталин. — У нас есть дела поважнее. Егорову следует посоветовать, чтобы зря не суетился, на трибуны не лез, из подворотни не лаял, с газетными щелкоперами не связывался. Сколоти ему группу хороших военных теоретиков, включи туда толкового публициста, владеющего пером, и поставь перед ними задачу — в самые сжатые сроки написать труд, в котором в полном соответствии с исторической правдой, в духе марксистско-ленинского военного искусства излагались бы подлинные причины нашей катастрофы под Варшавой. Вот он и поставит на место этого несостоявшегося Бонапарта. Раз и навсегда.
Покинув кабинет Сталина и вернувшись в наркомат, Ворошилов, отложив в сторону все, даже самые срочные и неотложные дела, взялся за выполнение задачи, поставленной вождем. Перво-наперво он затребовал к себе Егорова, немедля позвонив ему в Минск, где он пребывал в должности командующего Белорусским военным округом.
Егоров прилетел в Москву уже на следующий день и поспешил в кабинет Ворошилова.
Несмотря на то что по своему возрасту командарм уже почти вплотную приближался к пятидесяти годам (он был всего на два года моложе Ворошилова), выглядел он еще настоящим богатырем. Широкоплечий, мускулистый, по-крестьянски основательный, крепко стоящий на земле, он пружинистой молодой походкой вошел в кабинет наркома, четко, красивым баритоном представился, доложив о своем прибытии.
Ворошилов, глядя в упор на своего подчиненного, сразу припомнил недавно попавшуюся ему на глаза беглую запись Джона Рида, сделанную им после встречи с Егоровым в Серпухове, где тогда размещался штаб Южного фронта: «Егоров. Командующий Южным фронтом. Высокий, крепкого сложения. Грубоватое добродушное лицо. Приплюснутый нос. Глубоко сидящие глаза. Посмеивается…»
«Посмеивается, — мысленно передразнил Ворошилов Рида. — Тогда было не до усмешек, дорогой американский господин-товарищ! Вовсе не до усмешек!»
