Он прервался и как-то загадочно уставился на Тухачевского.
— Все это мелочи, впрочем… Варшаву-то мы не взяли. Ты лучше скажи, товарищ комфронтом, теперь, по прошествии времени, тебя не мучает вопрос о том, что и сам стратегический план мог иметь какие-то ошибки?
Теперь завелся Тухачевский:
— Какую чушь ты несешь! Идея плана наступления была безукоризненной! Я приказал нанести сокрушительный удар по левому флангу польского фронта с глубоким охватом его конницей, с тем чтобы отбросить польские войска к болотистому Полесью. Да сколько бы лет, пусть даже веков ни прошло, никто не сможет опровергнуть преимущества именно такого плана! К тому же мы обладали тройным превосходством сил на всем протяжении фронта!
— Какая жарища стояла в те дни! — Путна думал о своем. — Поляки, отступая, поджигали леса, мы шли через дымы и пожарища. Помню, двое суток дивизия боролась не с поляками, а с пожарами. В песчаной почве застревали орудия и мотоциклы. И потом, ты не думай, что всегда был таким мудрым, каким себя считаешь. — Путна лукаво взглянул на Тухачевского.
— Что ты имеешь в виду? — насторожился тот.
— Ты не забыл про Минск? Город был опоясан окопами с проволочными заграждениями. На севере — труднопроходимые болота, на юге — река Свислочь. Поляки не желали сдавать Минск. От тебя никаких указаний не поступало. И это в такой ответственный момент. Представь мое положение. Что лучше: ждать приказа или атаковать самостоятельно? И знаешь, я почему-то вспомнил историю буриданова осла, который, находясь между двух вязанок сена, не решился выбрать какую-либо одну из них и околел от истощения. И я решил: атаковать!
— И правильно решил! Дивизия выдержала экзамен, — одобрил Тухачевский.
— А помнишь такую станцию — Замошь? — снова оживился Путна. — Из Барановичей к нам поступило донесение, что на Лиду отправляется воинский эшелон польского уланского полка. Мы ответили, что путь свободен, будем встречать. И встретили! Эшелон прибыл с полным вооружением и попал в наши объятия! Мы получили прекрасный подарок: сто коней, да еще и все рыжие, со звездочкой на лбу!
— Дорогой мой Витовт! — Тухачевскому совершенно расхотелось вспоминать о Западном фронте. — В споре о походе за Вислу еще столкнутся лбами научные светила! Да и сам Иосиф Виссарионович об этом не раз будет вспоминать — молча, зато припомнит всем нам, а в первую очередь — мне. Ты вот в своей работе о польской кампании хорошо проанализировал причины нашего поражения. Ты писал о политическом просчете, заключавшемся в том, что мы недооценили степень национального шовинизма после восстановления Польши как самостоятельного государства. Поляки в основе своей еще не поняли, что великодержавное правительство Польши ничуть не лучше помещичье-генеральской России. И потому польский народ нам активно не помог. Согласен я, что были и военные просчеты: мы пытались методы и шаблоны гражданской войны применять в польской кампании, а ведь это была война, по существу, внешняя. Когда мы боролись с Колчаком, то привыкли черпать свежие силы в районах боевых действий. Ты правильно подметил, что Колчака побороли преимущественно силами трудящихся Приуралья и Сибири.
— Да, ошеломив вначале капиталистическую Европу нашими боевыми успехами и возбудив радужные надежды у трудящихся многих стран, мы после потрясающей катастрофы под Варшавой откатились в пределы Восточной Пруссии, — сокрушенно добавил Путна. — И все же, — продолжил он уже с прежним воодушевлением, — это поражение не затемняет славы Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
— Нам остается подбадривать себя такими вот оптимистическими лозунгами, — нахмурился Тухачевский.
Они собирались довольно часто, бывшие сподвижники Тухачевского по гражданской войне. И разумеется, всех их в первую очередь волновала не далекая теперь уже история, а день нынешний, в котором тоже было немало сражений, побед и поражений, хотя и бескровных, но по своему накалу и драматизму не уступающих драматизму ушедшей войны:
Собирались обычно на квартире Тухачевского, вначале на Никольской улице, а позже, когда наконец было закончено строительство Дома правительства на Берсеневской набережной, — то в новой квартире Тухачевского, что располагалась в двенадцатом подъезде, считавшемся самым престижным. Дом стоял по соседству с Каменный, бывшим Всехсвятским мостом.
Гости Тухачевского — Уборевич, Якир, Гамарник, Гай, Эйдеман, Корк, Примаков, — впрочем, последний бывал у замнаркома реже, чем другие, — любили, перед тем как сесть за стол, уставленный угощением, полюбоваться видом из окна, открывавшего захватывающую панораму Кремля, его будоражащих душу и разум башен, золотых куполов и величественной тишины.
По мосту сновали взад и вперед экипажи, редкие «эмки», телеги с грузом, пешеходы. Картина была красочная, мозаичная, завораживала глаз.
— По этому мосту проходили наполеоновские полки! — неизменно считал нужным отметить Тухачевский, а на замечание Нины Евгеньевны о том, что сей пассаж повторяется уже не первый раз, отзывался: — Исторические примеры такого незаурядного порядка заслуживают того, чтобы о них все время напоминали. Чем дьявол не шутит, не увидит ли этот Всехсвятский мост новых иноземцев?
— Мои легендарные храбцы, — Гай слово «храбрецы» переделывал на свой лад весьма нехитрым способом — глотанием одной-единственной гласной, — мои легендарные храбцы никогда не пустят на этот мост иноземных захватчиков! — Он, как всегда, был возбужден и непременно откликался репликами на высказывания окружающих; и слова он произносил гортанно, с кавказским акцентом.
— Не надо забывать, — Тухачевского потянуло на исторические примеры, — что Петр Великий «имел торжественное шествие» через этот самый мост. Он шел во главе Преображенского полка в простом офицерском мундире.
— Наш доблестный Михаил Николаевич упустил еще один важный исторический штрих, — вступил в разговор Ян Гамарник, слегка эпатировавший в основном бритых и безусых коллег своей черной цыганистой бородой. — По этому мосту гнали на казнь, на Болотную площадь, преступников. Гнали в основном ночью, и в руках у них горели свечи. И мы не лыком шиты, уважаемый полководец!
За столом разговоры так или иначе сводились к излюбленным темам: положение в стране, в армии и, разумеется, обстановка в наркомате обороны. Всю военную элиту, группировавшуюся вокруг Тухачевского, совершенно не устраивал Ворошилов в роли наркома обороны. Эпитеты в его адрес были, как правило, ядовитые, а порой и просто злые. Особенно раздражало то, что Ворошилову покровительствовал сам Сталин, делая его совершенно неуязвимым для критики. Стремление же избавиться от наркома в такой обстановке было обречено на неизбежный провал.
— Вот вы тут в клочья разносите нашего наркома. — Голос Гамарника был насыщен сарказмом. — И такой он, и сякой. А послушайте-ка, что пишет о нем наша «Правда»: «Пролетарий до мозга костей, большевик в каждом своем движении, теоретик и практик военного дела, кавалерист, стрелок, один из лучших ораторов партии, вдумчивый и кропотливый организатор огромной оборонной машины, автор ярких и сильных приказов, властный и доступный, грозный и веселый, любимец народа, стариков и детей, защитник страны Клим Ворошилов…»
— Это что, в передовой «Правды»? — удивился Тухачевский.
— Пока еще не в передовой. Статья авторская.
— И кто же автор?
— Михаил Кольцов.
— Вон оно что! А как понимать слова «большевик в каждом движении»? У всякого человека ведь множество различных движений, среди них встречаются, и весьма нередко, не очень-то эстетичные.
Это вызвало дружный смех: понятно, о каких неэстетичных движениях идет речь!
— Ну и Мишка Кольцов! — ахнул Якир. — С ходу зачислил Ворошилова в теоретики военного дела! С таким же успехом он мог бы зачислить в теоретики и Семена Буденного, да заодно и меня. — Якир был из тех, кого называют «хитрыми лисами»: боднув Буденного, он для смягчения удара, да и для определенного алиби, попутно боднул и себя.
