— Но есть у нас и такие недостатки, с которыми надо распроститься. Вот тут говорили: мы сигнализировали. Я должен сказать, что сигнализировали очень плохо с мест. Плохо! Если бы сигнализировали больше, если бы у нас было поставлено дело так, как хотел Ленин, то каждый коммунист, каждый беспартийный считал бы себя обязанным сигнализировать. Ильич к этому стремился, но ни ему, ни его питомцам не удалось это дело наладить. Нужно смотреть, наблюдать, замечать и тут же — сигнализировать! Нам отсюда не все видно. Думают, что центр должен все знать, все видеть. Центр видит только часть, остальное видят на местах. Центр посылает людей, но он не знает этих людей на сто процентов, вы должны их проверять. Есть одно средство настоящей проверки — это проверка людей на работе, по результатам их работы. А это только местные люди могут видеть. Плохо сигнализируете, а без ваших сигналов ни нарком, ни ЦК ничего не могут знать. Каждый член партии, честный беспартийный не только имеет право, но обязан сообщать о недостатках. Если в этих сообщениях будет правды хотя бы на пять процентов, то и это хлеб. Разве вам когда Ворошилов запрещал писать письма в ЦК?

— Нет, не запрещал! — восторженно откликнулся кто-то из зала.

— Есть еще недостаток в отношении проверки людей сверху. Их не проверяют. Мы для чего организовали Генеральный штаб? Для того, чтобы он проверял командующих округами. А чем он занимается? Я не слыхал, чтобы Генеральный штаб проверял людей, чтобы Генеральный штаб нашел у Уборевича что-нибудь и раскрыл все его махинации. Вы что думаете, Генеральный штаб для украшения существует? Конечно, не любят иногда, когда против шерсти гладят, но это не большевизм. Но бывает и так, что не хотят обидеть командующего округом. Это неправильно, это гибельное дело. Из-за этого могли происходить все эти художества; на Украине — Якир, в Белоруссии — Уборевич. И вообще нам не все их художества известны, потому что эти люди были предоставлены сами себе и что они там вытворяли — Бог их знает!

— Наворочали дел! — То один, то другой военачальник старался хотя бы репликой заявить о себе, а главное, о своей лояльности и непричастности.

— В военном деле принято так, — Сталин не обращал внимания на реплики, — есть приказ, должен подчиниться. Если во главе этого дела стоит мерзавец, он может все запутать. Он может хороших солдат, хороших красноармейцев, великолепных бойцов направить не туда, куда нужно, не в обход, а навстречу врагу. Человека назначили на пост, он командует, он главная сила, его должны слушаться все. Тут надо проявлять особую осторожность при назначении людей. Я сторонний человек и то заметил недавно. Каким-то образом дело обернулось так, что в механизированных бригадах, чуть ли не везде, стоят люди непроверенные, нестойкие. Почему это, в чем дело? Взять хотя бы Абашидзе. Забулдыга, мерзавец большой, я слышал краем уха об этом. Почему-то обязательно надо дать ему механизированную бригаду. Правильно я говорю, товарищ Ворошилов?

— Товарищ Сталин, он не на бригаде, он начальник автобронетанковых войск корпуса.

— Поздравляю! — с мрачной радостью воскликнул Сталин. — Поздравляю! Очень хорошо! Почему он должен быть там? Какие у него достоинства? Стали проверять. Оказалось, несколько раз исключали его из партии, но потом восстановили, потому что кто-то ему помогал. На Кавказ послали телеграмму, проверили — оказывается, бывший каратель в Грузии, пьяница, бьет красноармейцев. Но зато с отменной выправкой!

Напряженное внимание зала прервалось коротким, как разряд электрического тока, оживлением.

— Стали копаться дальше. Кто же его рекомендовал, черт побери! И представьте себе, оказалось, рекомендовал его Элиава, а также товарищи Буденный и Егоров. Оказалось также, что и товарищ Буденный и товарищ Егоров его не знают.

Все присутствующие уже знали и чувствовали: если к фамилии человека Сталин приставляет слово «товарищ», значит, пока что этому человеку ничто не грозит, а вот если не приставляет, значит, этот человек уже или сидит, или расстрелян, или же вскорости будет сидеть или будет расстрелян.

— Этот Абашидзе, видно, не дурак выпить, умеет быть тамадой…

И тут впервые за все время заседания прогрохотал дружный, на истерической нотке, хохот.

— А главное, — невозмутимо продолжал Сталин, вроде бы и не услышавший реакции зала, — этот Абашидзе — с выправкой! Сегодня он произнесет декларацию за Советскую власть, завтра — против Советской власти, какую угодно произнесет декларацию! Разве можно такого непроверенного человека рекомендовать? Ну, вышибли его, конечно. Я спрашиваю у Гамарника насчет этого Абашидзе. Я знаю грузинских князей, это большие сволочи. Они многое потеряли и никогда с Советской властью не примирятся, особенно эта фамилия Абашидзе сволочная. Говорит: как так, товарищ Сталин, не может быть. Как не может быть, когда он командует? Рекомендуется как человек с ясным умом, волевой, с отменной выправкой…

И снова раздался смех, уже более раскованный и смелый: еще бы, в армии творятся такие страшные дела, надо всеми занесен топор, а вождь способен шутить, ерничать, старается отвлечь от мрачных мыслей, значит, не все так ужасно, жизнь продолжается, и есть вера, что удастся выжить даже в этом зловещем вихре всеобщего страха.

— Главное — отменная выправка, а кто он в политике — не знали, а ему доверяют танковые части. Куда может повести эти танковые части Абашидзе? Абашидзе может в один прекрасный день повести эти танковые части на Кремль, и германские фашисты будут ему аплодировать.

Сталин внезапно оборвал свою речь, будто бы и впрямь увидел танки, въезжающие в Кремль, и даже услышал лязг их тяжелых гусениц. Лишь после длительной паузы он продолжил:

— Не обращалось также должного внимания на военные органы печати. Я кое-какие журналы читаю, появляются иногда очень сомнительные такие штуки. Имейте в виду, что наша военная молодежь читает журналы и всерьез их воспринимает. Для нас это, может быть, не совсем серьезная вещь — журналы, а молодежь смотрит на это дело свято, она читает и хочет учиться, и, если дрянь пропускают в печать, — это не годится.

Сталин вдруг резко сменил тему.

— В чем основная слабость заговорщиков и в чем наша основная сила? Вот эти господа нанялись в невольники германского вредительства. Хотят они или не хотят, они катятся по пути заговора, размена СССР. Их не спрашивают, им заказывают, и они должны выполнять. В чем их слабость? В том, что у них нет связи с народом. Боялись они народа, старались сверху свои делишки проводить: там одну точку установить, здесь один командный пост захватить, там другой, там какого-либо застрявшего прицепить, недовольного прицепить. Они на свои силы не рассчитывали, а рассчитывали на силы германцев, полагали, что германцы их поддержат, а германцы не хотели их поддерживать. Они думали: ну-ка, заваривай кашу, а мы поглядим. Они рассчитывали на германцев, не понимали, что германцы играют с ними… Они боялись народа. Если бы вы прочитали их план! Они хотели захватить Кремль, хотели втянуть в свои планы школу ВЦИК, потому что она располагается на территории Кремля. Они хотели сунуть одних в одно место, других в другое, третьих в третье и сказать, чтобы охраняли Кремль, что надо защищать Кремль, а внутри они хотели арестовать правительство.

Сталину очень хотелось добавить: арестовать товарища Сталина, но он принудил себя не произносить в этом контексте своего имени — чего доброго, подумают, что за свою шкуру испугался!

— Все эти заговорщики — слабенькие, несчастные люди, оторванные от народных масс, не рассчитывающие на поддержку народа, на поддержку армии, боящиеся армии и прятавшиеся от армии и от народа. Они рассчитывали на германцев и на всякие свои махинации. На свою армию они не рассчитывали, вот в чем их слабость. В этом же и наша сила.

Сталин снова испытующе оглядел зал.

— Вот слышатся и такие голоса: как же такая большая масса командного состава выбывает из строя (Сталин избежал слова «арест»). Я вижу кое у кого из вас смущение: как их заменить?