Стороной, отголоском, далекой зарницей доносило до меня, что парень у Павловых уже вырос, сходил в армию, что Надя и Степан уже дважды дедушка и бабушка. Словом, люди устояли, не дали судьбе замотать себя — Господь за чьи-то грехи наслал им испытание, и они его выдержали, не посрамили имя Господне, ни Его завета, ни своего человеческого образа.

И эта судьбина — «кобыла крива» — вскоре наехала на меня тоже на Урале, в городе Перми. Кто-то из студентов иль преподавателей университета принес мне исписанные карандашом линованные листки. На тех листках были написаны стихи и прозаические опыты, похожие на бытовые зарисовки. Я сказал, что писанину эту, да еще карандашную, читать не возьму, мне с моим поврежденным зрением и печатные-то тексты в тягость. Но мне пришлось читать те тексты — автор Валя Перовская, писавшая на этих тетрадных страничках, заламывала судьбу свою, училась писать, ходить, жить. У этой Вали, студентки-заочницы Пермского университета, не было ни рук, ни ног. Горькая, но довольно распространенная в ту пору история: Валя сделалась жертвой неудачного самоаборта. Не презирайте ее мать, не спешите судить несчастную женщину, не качайте головой — жизнь послевоенных лет при бесчеловечной и беспощадной советской власти вынуждала советских женщин уродовать себя, уничтожать в себе зародившуюся жизнь иногда такими варварскими способами, что о них и писать рука не поднимается. Пусть миллионы ранних могил, в которых истлевают косточки молодых российских женщин, как пепел Клааса, стучат в патриотические сердца тогдашних правителей, из лягушачьей икры которых вывелось новое, к власти рвущееся, оголтелое потомство.

Валя оказалась в ту пору на сессии в Перми, и подружки-студентки помогли ей добраться до моего дома, благо был он не так далеко от университета. Валя училась уже на четвертом курсе филфака, беленькая, голубоглазая, с тем типично русским скромным лицом, которое так любили изображать русские художники — Венецианов, Савицкий, Мясоедов. Она поднялась на третий этаж сама, у нее немножко припотел вздернутый нос и бледный лобик. Беспризорщинный, детдомовский, госпитальный да и журналистский опыт помогли мне сгладить, не показать, по-ученому говоря, смикшировать невольную неловкость, мою и гостей моих настороженность. Дети и хозяйка моя в кабинет ко мне не совались.

Я порасспрашивал Валю и приехавшую с ней из города Березники подружку и с ними же вместе пришедшую пермячку о том, о сем. Милые, скромные, нарядно приодетые по случаю встречи с писателем, девушки рассказали мне про университет, удивлялись, что я «ничего не кончал» и в университете здешнем ни разу не был, да и засобирались «домой», в общежитие, неуютное и холодное, забытое Богом и властями.

— Вы постарайтесь не обращать внимания на мои физические недостатки, — попросила меня Валя. — Я пришла посоветоваться с вами не столько по рукописи, сколько о жизни.

— Но все же давайте сперва по рукописи, — скорее попросил, чем предложил я.

И мы с Валей начали смотреть — читать мелко исписанные странички, рассуждая о замечаниях, поправках. Валя раза два извинялась за то, что писано карандашом — ручкой и чернилами ей пока писать трудновато, к новым протезам надо еще привыкать.

Марья Семеновна принесла на подносике чаю и горстку сушек, познакомилась с гостьей и сказала, что, пока мы занимаемся, она приготовит обед, у нее «кстати» оказались в морозилке пельмени и она мигом развернется. Эти «кстати» намороженные пельмени у Марьи Семеновны велись круглый год и всегда нас очень выручали.

Стихи у Вали были самодеятельные — такие стихи в России, как говорится, не пишет только ленивый, некоторые пенсионеры и разные бездельники до сих пор упиваются ими. Валины стихи отличались грустной девичьей искренностью, но ни в одном из них ни слова о своей горькой судьбине и титаническом преодолении недугов.

И по стихам, и по прозаической писанине, и по поведению гостьи угадывалось, что она изо всех сил старается считать себя обыденной, ничем от других людей не отличимой женщиной. Глядя на пластмассовые кончики протезов рук, одним из которых она придавила листок, другим слышно поскрипывающим, зажимала «меж пальцев» карандаш и вносила поправки, я думал, что жизнь этого человека состоит из сплошных преодолений.

Одна из прозаических зарисовок у Вали отдаленно смахивала на очерк, я предложил ей поработать дома и затем прислать этот очерк мне, потому как чуткое к молодым дарованиям Пермское книжное издательство время от времени формирует и выпускает сборник «Молодой человек», и я постараюсь его туда определить.

Марья Семеновна, баба чуткая, угадала, что «творческий» наш разговор проще и удобней вести за столом, на кухне, и скоро позвала нас туда. Она усадила за стол и деток наших, находившихся в самом что ни на есть разрезвом состоянии и возрасте. Было их в ту пору трое: сын, дочь и племянник жены. «Педагогический» прием Марьи Семеновны сначала вызвал некоторое замешательство. Ребятишки присмирели, дивясь на искусственные руки гостьи, на то, как она ими управляется. Прием удался и вообще иногда действовал усмиряюще на чад моих. Дочка даже как бы и подружилась с Валей, ездила к ней в общежитие, иной раз выполняла кое-какие ее поручения и просьбы.

После обеда Валя еще какое-то время посидела в гостиной убогой хрущевской квартиры и, заметив, что я тревожусь, что не едут за ней девочки, сказала, что она сама дойдет до общежития, лишь бы парнишки наши помогли ей спуститься вниз — протезы-то новые…

— Господи! Каково же матери-то? — горько и скорбно сказала Марья Семеновна, проводив гостью, и, как всегда в такие щекотливые минуты в квартире повисло тяжелое молчание — оснований для скорби и вечной непростительной вины в этом смысле и в нашей семье было достаточно.

Очерк Валентины Перовской после серьезной правки, дописок и прописок был напечатан в сборнике «Молодой человек». Я радовался этому потому, что Валентина уже заканчивала университет, получит хоть какие-то деньжонки. Звонил в издательство, просил составителя сборника быть пощедрее.

Закончила университет Валя и стала искать работу. Поняв к той поре, не без моих убеждений, что поэтесса из нее не получится, журналисткой быть трудновато — надо много ходить и ездить, девушка решила поступить корректором в березниковскую местную газету. В этом трудоустройстве я ей старался помочь как только возможно, писал просительные и рекомендательные письма.

О, Россия-мати! Велика ж ты была всегда добрыми людьми. Валентине Перовской помогали везде и всюду, почти не унижая ее достоинства. Мать возила с работы и на работу полосы газеты для печати, да и сама Валентина двигалась и двигала себя по жизни, но что-то постоянно не ладилось у нее с протезами, по этой причине ей надо было куда-то надолго отлучаться, и работу, как понял я из писем, она со временем потеряла.

Я уже покинул Урал, переехал в Вологду. Из Березников реденько приходили от Валентины поздравительные открытки, иногда вырезки из газет с заметками и стихами. Потом был долгий перерыв. И вдруг толстое письмо, а в письме фото, а на нем красивая женщина с белокудрым малым на руках — это была Валентина. Не миновала она инвалидного дома. В инвалидке Валентина познакомилась с парнем, тоже инвалидом, и вот результат этого знакомства — молодой, жизнерадостный строитель коммунизма, ради которого надо жить и работать.

Кажется, в многотиражке химкомбината Валентина работала снова корректором, растила парня. «А папаша наш, — писала она, — испугался трудностей».

Боже, помоги русской женщине Валентине Перовской в редкостной ее судьбе! Не дай ей ослабеть, сломаться. Укрепи дух ее, смилуйся над ее сыном, продли в нем жизнь, чуть было не уничтоженную злом земным! Вдохни в наши слабеющие русские души стойкий дух Перовских «и дум высокое стремленье», поддержи во времени сегодняшнем и будущем.

Там же, на Урале, на этот раз в городе Свердловске, ныне Екатеринбурге — еще одна судьба-судьбина, исключительная по несчастью и величию свила себе гнездо.