Какая вещь заслуженная! Отдать бы, передать ее кому-то. Но кому?

Пулемет, уложивший меня за бугорок, забурбонил, что косач на току, хлестнул по другому месту, вспузырил грязь в поле. Во время заделья я все время неусыпно следил, ждал этого момента и стриганул, раскидывая тяжелыми ботинками комья грязи на стороны, тут же забыв и про убитого солдата, про все предметы, с помощью которых отвлекался, отгонял страх и коротал время.

Когда свалился в окопчик и прополз в осевший блиндажик к связисту, которого надо было сменить, обнаружил бритву убитого солдата зажатой в руке. Осмотрев бритовку, связист вздохнул, замахнулся выбросить ее, но я приостановил его, мол, будут поле пахать селяне, станут немецкий блиндажик разбирать, может, найдут бритовку, пригодится, может, еще кому нужный инструмент.

Связист подумал, подумал, завернул бритовку и засунул под дощатое перекрытие, над самым лазом в блиндажик, да еще и срез на доске сделал, крестик ножом начертил, чтобы заметно было.

По пути па передовую линию остановился на коротком походном привале пехотный взвод. Новое обмундирование, испитые лица, недавняя кормежка по третьей норме в запасном полку отличали солдат из пополнения от усталых, сплошь старых видом и одеждой, битых фронтовиков.

Как докатились команды о привале до взвода, так сразу же все бывалые солдаты рассредоточились по опушке леса, спиной и головами к деревам, и без намеренной цели, по одной лишь привычке, — ближе к выкопанным и кем-то покинутым щелям. Не теряя ни минуты, закурили старики и задремали вполглаза.

Молодняк же рассеялся на ветерке, по горбине кювета, распоясал ремни и хотя тоже устал в переходе, перешучивался, где и похохатывал.

Вдруг низко над лесом прошли, словно вынырнули из сосен, два наших истребителя, вытряхнув из себя и рассыпав по опушке грохот, шум и свист.

— Воздух! — закричал долгошеий солдат из пополнения, и дремавшие под соснами пехотинцы, побросав мешки, котелки и лопатки, попадали кто в кюветы, кто в щели, кто в раскоренье деревьев — что поближе.

Грохот и гул самолетов, ударившись в стену леса, разошелся в обе стороны, его растащило по лесу и заглушило зеленой глубиной. Из кювета поднялся сержант с тремя медалями на обмахрившихся ленточках, в наспех зашитой на коленях амуниции, вымазанной пылью, охлопывая себя на ходу, подошел, спросил:

— Кто горланил?

— Я! — беспечно, с некоторым даже вызовом отозвался долгошеий солдат, этакий завзятый вольнонаемный острослов и заводила какого-нибудь десятого «б» класса. Он и теперь задиристым петушком смотрел на сержанта и, не глядя по сторонам, видел ухмылки на лицах своих корешков, понимал их презрительное отношение к паникерам, упивался вместе с ними своей невозмутимостью и бесстрашием.

Сержант обвел беглым взглядом новобранцев, лицо его поскорбело еще больше. Качнув раз-друтой головою, он коротко и вроде бы нехотя взмахнул кулаком, треснутым в сгибе пальцев до мяса, темным, литым, похожим на деревенский чугунок. Снисходительный, но увесистый удар пришелся на затылок новобранцу, в то самое место, куда чаще всего и отвешивают поучительные оплеухи и деды. Подотощал все же весельчак новобранец в запасном полку, он перевернулся от удара через голову с бровки кювета и лягушонком стоял в пыли на передних лапах, таращась выпученными глазами на сержанта. Растянутые ухмылкой рты новобранцев так и смерзлись на морщинистых лицах, а сержант шел к своему сидору и котелку, оставленным под сосною, потирая ушибленную руку о карман выцветших, вяло на нем обвисших галифе. «Старички» отыскали свои манатки, прицепляли котелки, лопатки, надевали вещмешки, закидывали винтовки и, снарядившись, деловито двинулись дальше, послышалась хриплая команда: «По-одтяни-ись!»

Десятиминутный привал кончился.

Среди многих фронтовых, чудовищно-диких случаев и происшествий застрял в памяти один совсем почти пустяковый эпизод окопной жизни…

Окопы только что отбиты у противника, солдаты обшаривают их, устраиваются. Чуть в стороне от траншеи откопана минометная позиция. Миномет немцы унесли, но мин осталось много, иные ящики с минами открыты, приготовлены для стрельбы.

Здесь, на минометной позиции, я хорошо устроился с телефонами взвода управления артиллерийского дивизиона. Их у меня три — связь со штабом бригады, связь с батареями и пехотой. Устроился я, проверку сделал, решил мины из ящика вытряхнуть и приспособить его под сиденье.

Глядь… прямо на минах колбаски лежат. Тоненькие, коротенькие, подкопченные — четыре штуки. Поздее я узнаю название этих колбасок — охотничьи. А тогда…

Путем не пробовавший не только этих вот колбасок, но и простой, вареной колбасы досыта не едавший, я не мог оторвать взгляда от этого аппетитного трофея.

Но ведь не так просто оставлены эти колбаски на виду. Вокруг никаких признаков еды, какой-либо трапезы, а они, колбаски, тверденькие, распертые изнутри комочками сала, зажаристые, блескучие лежат! Конечно же, прикреплены к минам либо отравлены, иначе зачем же им тут красоваться?

Бог с ними, пусть лежат себе. Я опытный уже солдат. Переборю искушение.

Поерзал я на ящике, какую-то работу поделал, но глаза все отыскивают эти проклятые колбаски, рот полон слюны. Приподнимаю эти колбаски пальцем, осторожненько, не дыша. Нет никаких проволочек, никаких соединений. Значит, отравлены. Бог с ними, с колбасками! Не голодный ведь, пусть картошкой, хлебом, но набито неприхотливое солдатское брюхо.

Но годов мне было… восемнадцать. Куда ни кинь, дитя еще и побороть соблазн детскому сознанию непосильно.

Словом, дюжил я, дюжил, преодолевал изо всех сил искушение и не преодолел, схватил колбаски и схрумкал их, как морковки. Были они очень вкусные…

Съел я колбаски и испугался, стал вслушиваться в себя. Вот вроде бы где-то… в животе что ли, забурлило, потом выше кольнуло, потом жирным дымом отрыгнулось…

Помирать, однако, скоро придется.

Но тут началась стрельба, пошла работа до седьмого пота, немцы открыли ответный огонь, прицельно бьют по своей оставленной позиции, знай поворачивайся да в землю скрывайся.

Не успел я опомниться, вечер наступил, ужин принесли. Поел. Попил чаю. Выспался. Ничего не болит.

Впе-эред, на Запад! Живы будем — не помрем!

Каждую весну, когда в лесу засинеет снег, вспучатся речки и появятся первые проталины, начинает выстреливать мохнатыми шишечками веснянка-верба.

И этот первый привет расцветающей земли в вербное воскресенье люди несут на кладбище близким своим и прикрепляют венки к крестам, звездам, обелискам.

Кладбище уральского городка, в котором я прожил много лет, расположено на крутой и голой горе. Почва здесь неприютная, каменистая, и потому на кладбище мало растительности. Есть только крючковатые приземистые пихтачи, обожженные ветрами, да взлелеянные памятливыми людьми липки и несколько березок. Зато всюду на могилах железные памятники и оградки. И уже по этому можно заключить, что в городе живут металлурги. Среди множества захороненных на кладбище людей закопан и кусочек металла.

В войну мастер мартеновского цеха упал в шестидесятитонный ковш с металлом. По древнему обычаю железоделателей, полагалось весь этот ковш вылить и схоронить, но шла война, и стране очень нужен был металл.

Тогда почерпнули из огромного ковша маленький ковшичек стали и унесли на кладбище.

Были здесь и такие могилы, возле которых люди опускали глаза и проходили быстро, виновато. Завалившиеся холмики, и над ними десятка два наспех сколоченных из досок и фанеры пирамидок и ни одного деревца. Только несколько диких кустов шиповника ершились на этих могилах. В июне они роняли сморщенные лепестки цветов на вымытый дождем камешник.

Но однажды пришли школьники, комсомольцы, бывшие фронтовики и убрали жалкие пирамиды и сделали братскую могилу тем, кто умер от ран в госпиталях этого города. Местный скульптор-самоучка слепил из глины памятник, и местные же заводские рабочие, всю жизнь варившие только чугун и сталь, своеручно сделали форму и отлили из чугуна фигуру солдата.