Первые несколько рюмок она выпивала с большим воодушевлением, целовала знакомых студентов полными губами и читала любимые стихи. Затем во всех её движениях начинала проступать какая-то тревога, и она пробовала проститься и уйти. Это никогда ей не удавалось. Когда она произносила фразы, вроде “у меня дочка осталась без присмотра”, или “я обещала, что буду не позже десяти”, на лице её появлялось странное недоверчивое выражение, словно она слушает себя в записи и не совсем узнаёт свой голос.

Дня через два Зою Ивановну можно было встретить на одном из этажей общаги в каких-нибудь продранных тапочках на босу ногу и грязненьких шароварах, выдаваемых ей в той из комнат, где она последний раз раздевалась. Она, как правило, брела по коридору в полубессознательных поисках чего-нибудь — приключений, водки, своей книжки с любимыми стихами, или своего (непонятным образом всегда исчезавшего) кружевного белья.

Так она бродила по коридорам, время от времени крепко причаливая в какой-либо из комнат, до тех пор, пока загадочный внутренний толчок не пробуждал её и не возвращал — через неизбежное чистилище похмелья — к здоровой обыденности, в которой она проверяла тетрадки, кормила по утрам кашей свою дочку и набирала в щёки чудесный тонкий румянец.

Дочери её было восемь лет. Муж работал водителем в Моссовете. Для нас, людей деклассированных, человек, занимавший подобную должность, принадлежал уже к номенклатуре и зажиточному мещанству. Мы, правда, не часто о нём слышали, а видеть и вообще никогда не видели — вплоть до того случая, когда Зоя Ивановна застряла в общаге намного дольше обычного.

Я помню, как Зоя Ивановна появилась тогда в общежитии вся свежая, в тёмно-зелёном пальто с каким-то седоватым тёмно-пушистым меховым воротником. На улице в то время было холодно, был ноябрь или декабрь. Под пальто у неё оказался аккуратный серенький костюмчик: юбка до колен и учительского вида пиджачок с неизменной под ним блузкой с ажурным воротником.

Войдя в комнату, полную пьяниц, и скинув пальто, она тут же схватила с полки чёрный томик Георгия Иванова и прижала его к себе, а потом, пролезая за стол и усаживаясь на ничем не застланную кровать, стала быстро листать страницы.

Мы сильно орали. Пьянка длилась всего лишь второй или третий день, и веселье пока ещё шло по восходящей. Всех перекрикивая, орал Башмаков.

— Зоя! Без Хама и Ноя! — кричал он, откидывая назад стриженую голубоглазую голову, круглую, как у кота, размахивая стаканом и смеясь громче всех.

Зое Ивановне очень обрадовались. Это, во-первых, была Зоя Ивановна — и это само по себе вызывало несколько странное веселье. Во-вторых, у неё должны были быть деньги. В-третьих, пьяные компании любят свежих людей.

Через несколько минут она достала двадцать рублей из чёрной лаковой сумочки с трещинами в лаке, в которых проступала белая матерчатая основа, и отдала эти деньги на водку.

Азамат, надев продранную курточку, засобирался в таксопарк. Удивительно небрезгливый Минкин дал Азамату свои дутые резиновые сапоги, так как зимней обуви в это время у Азамата не было.

Все выпили, но Зоя держалась. У неё на этот раз было особенно лирическое настроение. Чуть ли не со слезами на глазах она листала книжку стихов, останавливаясь на некоторых страницах и что-то шепча.

— Зоя Ивановна! Брось! Выпей с нами, — говорил ей Беленький, расплываясь своей умиротворённой улыбкой.

Но Зоя Ивановна, подобно нимфоманке, оттягивающей с непонятным упорством (и, очевидно, с каким-то внутренним ужасом перед самой собой) момент окончательной сдачи, отказывалась пить.

— Сейчас, сейчас… — говорила она, продолжая листать и временами сквозь какие-то не оставляющие её мысли как-то слишком внимательно поглядывая на Елену, сидевшую рядом с ней на кровати.

Мне, честно говоря, не очень нравились эти взгляды. Это было что-то новенькое. Елена закинула ногу на ногу, охватила наманикюренными пальчиками колено и, пререкаясь с толстоносым Минкиным, отчётливо розовела под взглядами Зои.

— Подождите, — сказала наконец Зоя. — Подождите… Послушайте… “Отражая волны голубого света, в направленьи Ниццы…”, — начала читать она, помогая себе подглядываньем в книжку и волнуясь.

Ей мешали, но она добилась тишины (немного неловкой — все поняли, что Зоя ведёт к какому-то тосту) и прочла до конца.

Отражая волны голубого света,

В направленьи Ниццы пробежал трамвай.

— Задавай вопросы. Не проси ответа.

Лучше и вопросов, друг, не задавай.

Улыбайся морю. Наслаждайся югом.

Помни, что в России — ночь и холода,

Помни, что тебя я называю другом,

Зная, что не встречу нигде и никогда…

Глаза у Зои Ивановны сильно и черно заблестели, вся она как-то задышала, подняла свой стакан и сказала:

— Я хочу выпить…

— Ну и правильно! — заорал, вскакивая, Башмаков.

Чуть больше, чем спустя двое суток, я увидел Зою Ивановну лежащей в углу комнаты Серёжи Черноспинкина на пружинном матрасе от сломанного раскладного дивана. Чудесные волосы её, уже начавшие терять свой блеск, были разбросаны по набитой тряпьём наволочке, которая заменяла Черноспинкину подушку. Грудь Зои Ивановны была открыта и как-то жалко белела на смуглом теле, и я помню, что успел полубессознательно подумать, что правильно я всегда считал, что в Зое течёт какая-то доля восточной крови, — учитывая, что был декабрь, необыкновенно долго держался на теле летний загар. На ней были чьи-то синие шаровары, и от колен до ступней ноги её были укутаны зелёным ворсистым (бывшим ворсистым) одеялом, усыпанным пеплом и спадающим с дивана на затоптанный пол. Передо мною было некое подобие русалки — с плавником в виде одеяла.

Беззубый и сильно взъерошенный Черноспинкин, открыв мне дверь, тут же запер её за мной и, сильно шатаясь, прошёл к столику, на полу у которого среди множества пустых бутылок стояла початая бутылка какого-то креплёного вина и, кажется, ещё парочка полных, закупоренных. Стаканы тоже стояли частью на столе и частью на полу.

— Давай выпьем, — низким замогильным шёпотом сказал Черноспинкин.

Голый по пояс, в тапочках на босу ногу, сизовато худой, с огромными подглазными мешками на тонкокостном лице, — хорошо видными в профиль, пока он стоял против окна, не завешенного никакими шторами, — Серёжа Черноспинкин выглядел страшно. Я знал, что это ещё не предел, но всё же повторил внутренно: “Серёжа, Серёжа!”. Сердце часто и тоскливо забилось, так, как будто я был Серёжиной мамой, только страдающей довольно сильным похмельем.

За день до этого я, что называется, выскочил, но не окончательно, не сразу, как это делал, скажем, Злобин, а начал решительно уменьшать дозу, чтобы за два-три дня прийти к нормальному — хотя бы с виду — человеческому состоянию. Поэтому выпить я согласился, но предупредил:

— Только не больше полстакана.

— Что вы там возитесь? — заскрипела внизу, поворачиваясь, Зоя. Груди её свесились на сторону, и сильно выпятилось бедро в шароварах, из которых торчала белая резинка. — Идите сюда… Мне скучно…

Серёжа гадко улыбнулся, оглядываясь на Зою Ивановну.

— Сейчас, — сказал он, взял бутылку, но разлить вино по стаканам у него не получалось, и мне пришлось помочь ему.

Воля Черноспинкина имела какой-то порок, врождённый ли или приобретённый, об этом никто уже никогда не узнает.

Очевидно только, что Серёжа от природы был наделён волей необыкновенной силы и умом поразительной точности и глубины. Литературный слух его был абсолютным, из-за чего его несколько побаивались. Однако всё это — и волю, и ум (выделявший его, кстати, из всех — как сомнительных, так и настоящих талантов, вращавшихся вокруг тяжёлого ядра литинститута) — он с необъяснимой одержимостью стремился пропить.