Чтобы как-то развлечь себя, я стал думать об Ирине, которую встретил всего лишь сегодня утром, а казалось, прошла уже неделя, о её резкой младенческой складке на полной шее, о том восхищении и о той внезапной тревоге, с которыми она смотрела на меня. Глубоко задумавшись, я застонал от досады, вспомнив, в каком состоянии я её встретил.

В институте я не обращал на неё внимания до тех пор, пока она не написала тех самых слов в своём сочинении, которые, конечно же, мне польстили, но и заставили испытать чувство некоторой неловкости, как будто я, сам того не желая, кого-то обманул. Ирина была моей ровесницей, но казалась мне ребёнком — потому что возился я с девчонками постарше, в основном с пятикурсницами — и относился к Ире, как к ребёнку. Позже, когда я уже выделял её из других, мы встречались время от времени то в институте, то в общежитии, даже, кажется, отмечали что-то вместе в каких-то компаниях, и мне нравился её тёплый улетающий взгляд широко открытых близоруких глаз и её похожесть на мягкую игрушку, но я редко заговаривал с ней.

Однажды вечером, когда мы пьянствовали в общежитии с однокурсниками и как раз уже готовились подняться на этаж выше к “своим” девчонкам, меня отозвал в сторонку Костик, тоже киевлянин, как и я, и считавший поэтому себя моим другом.

— А тебя там ждёт небольшое привидение, — сказал он загадочно.

— Какое привидение?

— Увидишь. Привидение с четвёртого этажа, — продолжал он интриговать меня, это, похоже, нравилось ему.

— И где оно ждёт?

— Идём покажу.

Костик довёл меня до выхода к лестничным пролётам.

— Спустишься вниз, — шёпотом сказал он, прячась за стеной и показывая пальцем как бы сквозь стену, — и там оно и будет. Серое такое…

Я спустился. Между лестничными пролётами, подложив под себя руки и облокотясь на тёплую батарею (была зима), в сером свитере с вырезом на горле и в широкой клетчатой юбке, стояла в полутьме Ирина.

Какой-то нелепый, несвязный разговор произошёл между нами, она сказала, что любит меня, и заплакала, я стал зачем-то успокаивать её, говорить какую-то позорную наставительную ерунду, потом обнял её. Она вся прижалась ко мне (я почувствовал её неожиданно почему-то большую и мягкую грудь и необыкновенной свежести запах её густых шелковистых волос) и спрятала лицо. С медленной нежностью и с сожалением, с пронзительным чувством свежести и чистоты, я поцеловал её волосы, щёки в слезах, складку на шее, затем безнадёжно, но долго, как бы сомневаясь, целовал в тёплые губы.

Какое-то безошибочное внутреннее чувство говорило мне, что она, в сущности, предлагала в ту минуту себя всю и в первый раз.

Но я не захотел быть первым, может быть, именно потому, что она полностью доверилась мне, и как ни странно, вспоминая теперь об этом, испытывал чувство не гордости, а скорее стыда. Тогда, в общежитии, не более чем через полчаса после объяснения между лестничными пролётами, я уже вовсю веселился с девчонками-пятикурсницами.

Утром в кафе завезли всё-таки пиво, и, выстояв очередь, я купил десять бутылок.

Был будний день, очень солнечный. Выпив три бутылки на месте, я позвонил по телефону, оставленному мне Ириной.

Оказалось, она работала в министерстве иностранных дел, должность не помню. Я тогда ещё не умел запоминать должности.

— Ты сможешь подъехать к тринадцати часам? — спросила Ирина.

— Подожди, — сказал я в настроении, немного поправленном пивом. — Отвечу через полминуты.

— Друг, — подозвал я мужичка в клетчатой рубашке, расстёгнутой до пояса, и с щекой, ободранной, очевидно, об асфальт, — подержи-ка трубку! Никого к телефону не подпускай, трубку не вешай. Вот тебе бутылка пива. И, смотри, не дыши в неё! — крикнул я, уже взлетая по ступенькам на платформу, к расписанию электричек.

— Не дышал? — спросил я вернувшись. — Нет, Ира, это я не тебе. Да дышат, ещё многие дышат, ещё чёрт знает сколько народа дышит!

У меня ещё было время побриться, погладить рубашку, вычистить туфли и выпить ещё пару бутылочек пивка. В карман я положил триста рублей, на всякий случай; остальные деньги, по образовавшейся бродяжьей привычке, снова надёжно спрятал.

Зачем я с такой горячностью стремился увидеть Ирину ещё раз? Вспомнить прошлые милые студенческие годы? Исправить ошибку, допущенную тогда, на тёмной площадке, под окном, в которое сильно сбоку, вскользь, едва попадал свет от уличного промёрзшего фонаря? В армии, среди всех других подобных историй, я часто с перемежающимся чувством то сожаления, то далёкой и недоступной в то время, в казарме, чистоты, вспоминал и этот случай, думая о нём иногда как об упущенной возможности… Может быть, меня просто поразил вид её полной белой шеи, выступающей из округлого выреза дорогого чёрного платья, и повзрослевший взгляд рассеянных чёрных глаз? Пожалуй, и то, и другое, и третье. Но более всего, мне кажется, я хотел снова испытать и проверить ту, притягивающую и увлекающую за собой людей, силу, — силу свободного падения и шумящей крови, которую я полупочувствовал, полуосознал в себе в день первого знакомства с Любовь Николаевной.

Мы зашли в какое-то кооперативное кафе, очень тихое, полутёмное, с окнами из цветных стёклышек, персоналом, одетым в чистенькие одинаковые костюмчики красивого тёмно-фиолетового цвета и работающим кондиционером, от которого я даже слегка замёрз и дрожал мелкой дрожью, пока не выпил сто грамм чего-то крепкого и вкусного.

Ирина обращалась с официантами несколько надменно; настойчиво и уверенно требуя то заменить салфетку, то принести что-то, чего не хватало по этикету, — она успела побывать за границей.

— Не мучай советских людей, Ирочка, брось их, мы ведь не для них сюда пришли. Хочешь, я тебе расскажу по этому поводу анекдот, только он состоит из одних матов, предупреждаю…

— А для чего мы сюда пришли? — спросила Ира.

— Да для того, что мы не могли не прийти сюда! — ответил я. — Зачем об этом думать?

— Я ведь замужем, — ласково и немного как бы жалобно сказала вдруг она, положив свои полные белые руки на стол и показывая мне обручальное кольцо, поверх которого на тот же палец был надет перстенёк, усыпанный по ободку мелкими камешками хрустального цвета.

— Да? — сказал я, невольно попадая ей в тон и испытывая несильную и глупую, свойственную мужчинам в таких случаях обиду.

— Он кандидат наук, мастер спорта, в плечах шире тебя, только уши поломанные. Хороший человек, очень хороший…

“Подлец какой-нибудь!” — сказал я про себя.

— Через пять дней мы едем в Вашингтон…

“Точно подлец!”

Ира замолчала, и молчали мы долго, минут пять, может быть, даже десять.

Она допила весь свой бокал того же крепкого и вкусного напитка, какой пил и я, ассортимент спиртного в кафе тогда был небогат.

— Только он всё время спрашивает: “Почему ты молчишь, что с тобой? О чём ты думаешь?” — сказала она наконец. — И никогда не спросит, что я читаю, допустим…

— Ну это разве проблемы, — сказал я. — Я своей жене два зуба выбил, она у меня с тринадцатого этажа прыгать хотела. Вы на каком этаже живёте?

— На пятом, — очень грустно ответила она. — А теперь не знаю, на каком будем жить… Ты бы никогда, наверное, не спросил, не цеплялся бы, почему ты молчишь, о чём ты думаешь, ну скажи, о чём ты задумалась!..

— Так ведь я не кандидат наук, — сказал я.

В Переделкино к нам в окошко влетел стриж, ударившись с разлёту о старый полированный шкаф.

Я выскочил из-под простыни, натянул брюки и с болтающимся, незастёгнутым ремнём стал ловить оглушённого стрижа, который заметался по комнате, по-видимому, готовясь подняться в воздух и насмерть разбиться об оконное стекло.

Накинув на него полотенце, я наконец поймал его и взял в руки. Стриж был невероятно горячий, как будто весь состоял из летучего оперённого сердца, у меня тоже колотилось сердце, я почему-то сильно испугался, когда он влетел в форточку, и так мы со стрижом некоторое время словно бы держали друг друга.