— Послушайте! А листья были?

…Итак, прошла зима, и в самом конце её в общежитии появилась Ирина. Она нашла меня, как и обещала, хотя трудно представить, как ей это удалось, я, кажется, ничего не говорил ей о литературном институте.

Она приехала (из Вашингтона) в длинной, очень тяжёлой с виду и очень лёгкой на вес шубе какого-то редкостного серебристого меха, с полной сумкой подарков, среди которых было несколько бутылок смирновской водки с красными, а также с синими этикетками. Я словно сошёл с ума, стал открыто таскать её по разным комнатам, показывать всех своих собутыльников, как будто желая поразить её воображение примерами намеренного уродства, похвастаться этим и вместе с тем продемонстрировать ей её полную здесь неуместность.

Это была суббота или воскресенье — один из тех дней, которые Елена проводила у родителей в Серпухове, и вечером мы уже оказались в комнате Лизы, куда вслед за мной набралось много народу из той категории, которые никогда до этого в комнату Лизы не допускались.

Настроение Ирины менялось каждые пять минут, и я помню, что уже поздно вечером, уезжая, она плакала и что-то несвязное обещала…

В этот вечер, вернее в эту ночь, в ту минуту, когда Башмаков и один симпатичный армянин с огромными печальными глазами танцевали цыганочку под пластинку Петра Лещенко, а я, перекрикивая музыку, орал: “Если не было зимы, то не может быть и литературы!”, Лиза подошла ко мне, взяла меня за плечо, я замолчал, и Лиза сказала:

— Если хочешь, можешь остаться.

В её голосе (как ни странно, я это запомнил) прозвучало как бы сожаление о чём-то, но к чему относилось это сожаление, или к кому оно относилось, ко мне или к самой Лизе — трудно было бы сказать. Я остался. Ещё не все разошлись, когда я лёг в одежде на её кровать, накрывшись пледом. Толстухи не было, и соседняя кровать была свободна.

Лиза довольно быстро разогнала всех и, закрыв дверь, в спортивных своих штанах легла ко мне под плед, потом расстегнула ремень моих брюк…

Всё произошло очень быстро, сухо и жадно. Камикадзе, солнечный ветер, горячий пустынный смерч, какой-то самум обжигающим быстрым шелестом пронёсся сквозь наши тела, и я вскоре заснул, обнимаемый сухими горячими руками Лизы и мучимый полной неспособностью понять, что же такое со мной только что произошло.

На следующий день Кобрин вызвал меня на дуэль.

Идущее на смерть вразброску поколенье. 

— Посмотрим, кто из нас Печорин, а кто Грушницкий, — сказал Кобрин, когда мы выходили из комнаты Гамлета в коридор.

— Посмотрим, — сказал я.

Мы двигались по коридору к лестнице, чтобы спуститься вниз, в комнату Кобрина, где он должен был взять деньги, и в груди у меня, чуть повыше сердца, накипало упрямое и восхитительное предощущение лобовой атаки. Причём, лобовая атака предстоящей дуэли отличалась от традиционной тем, что наше встречное смертельное сближение должно было произойти не в воздухе высоко над землёй, а в как бы замкнутом бетонными стенами помещении, поэтому уклонившийся и проигравший мог выпасть в сторону в сравнительно безопасное пространство, а выигравший и не свернувший с пути — сильно рисковал разбиться об ожидавшую его впереди стену. В общем, в некотором смысле это была дуэль наоборот — выигрывал погибающий.

Кобрин вошёл в свою комнату, а я ждал его на лестничной площадке. На пороге комнаты появилась жена Кобрина Ольга и, прислонившись к косяку и сложив на груди руки, смотрела в мою сторону ледяными глазами. Я не осмелился ответить ей взглядом — достаточно того, что не пытался спрятаться за коридорным изгибом.

Затем мы купили тархун и поднялись на третий этаж к Тагиру.

Внутри его комнаты раздавались разные шумы — смех, звон, шаги, однако на наш стук никто не открывал.

— Тагир! — крикнул Кобрин. — Открывай! Это мы.

За дверью, на мгновение стихнув, всё так же продолжались шумы. Кто-то ходил крупным шагом от двери в глубь комнаты и обратно. Дверь не открывалась. Тагир не привечал институтскую братию.

— Тагир! — Кобрин ударил в дверь кулаком.

— Не надо ломать замков, — раздался изнутри звонкий и вызывающе весёлый голос Тагира. (”Это Кобрин”, — сказал он кому-то в комнате.) — Кто это такие “мы”?

— А это мы сами хотели у вас спросить! — громко сказал я через дверь на вопрос Тагира. — Открывайте, не пожалеете.

— А это Ширяев, — сказал внутри Тагир, подходя к двери и приоткрывая её на ширину ладони.

Кобрин встряхнул сумкой с тархуном, и нас впустили.

Внутри сильно пахло дурью (анашой или марихуаной, по сей день не знаю, как правильно), на письменном столе, придвинутом к окну, блестели стаканчики, на кровати в углу возлежала Адриана — венгерская сценаристка из института кинематографии.

Эта комната, комната кабардинца Тагира, была особенной, здесь даже книжный шкаф, которым обычно перегораживали помещение пополам, стоял не поперёк комнаты, а вдоль, из-за чего условные жилые отсеки были не укороченно-широкие, как у всех других, а узкие и вытянутые в длину.

Задник шкафа был заклеен большими глянцевыми календарями с изображением фотокрасавиц. Такие же календари, перемежающиеся странными картинками, очевидно, иллюстрациями к детским сказкам, были развешены по всем стенам.

Из-за шкафа, стоящего в длину, выглядывала раскладушка, разложенная и аккуратно застеленная.

На этой раскладушке жил странный человек — юноша лет восемнадцати, огромный, как статуя Давида в зале Пушкинского музея, беловолосый и голубоглазый, с красивой славянской внешностью и при этом не знавший никаких других языков, кроме родного кабардинского, и едва изъяснявшийся по-русски. В институте он не учился, может быть, даже и книжек никаких не читал, и по необъяснимому расписанию то появлялся в общежитии, то исчезал. Возможно, только Тагир и знал, для чего он появляется и куда исчезает. Этот возникший из Кабарды гигант, молчаливый и смотревший на всех в общаге с пренебрежительным удивлением, производил несколько пугающее впечатление большого прирученного зверя.

Говорил этот странный юноша очень мало. Это происходило, пожалуй, не столько из-за плохого знания русского (которому он быстро, на глазах, обучался), сколько из-за кавказского воспитания, не позволявшего встревать в разговоры старших. Некоторое время, словно по инерции, его уважение к старшим распространялось не только на кавказцев, но и на людей всех других народностей…

Однажды, я помню, мы с Азаматом, Башмаковым и ещё кем-то пьянствовали в комнате Кати. Катя и Елена уехали, оставив мне ключи. Мы пили очень долго, и в комнате всё перевернули и испачкали. На второй день, пригибаясь, чтобы не зацепиться за притолоку, к нам медленно вошёл этот огромный ясноглазый юноша и, оглядев всё, со страшным акцентом (который я даже не буду пытаться как-то буквенно изобразить) сказал:

— В комнате у Кати завелись алкоголики.

Башмаков тут же подскочил и заорал, радостно расставляя руки в стороны и поворачиваясь ко всем:

— Как тараканы! Завелись как тараканы! В комнате у Кати завелись алкоголики!.. Гений! Ты гений! Выпей с нами…

Теперь этот юноша сидел в низком кресле рядом со своею раскладушкой, вытянув далеко вперёд ноги в белых джинсах и невероятного размера кроссовках. По комнате ходил, улыбаясь, похожий на Ходжу Насреддина пятикурсник Джафар, чёрно-седой и с яркими искрами синих глаз. Он отличался тем, что, выкуривая довольно много дури (и даже подначивая остальных покурить ещё и ещё) и иногда при этом ещё и выпивая, всегда сохранял неизменно зоркий и лукавый взгляд и, насколько мне известно, никогда не влипал в такие трудно расхлёбываемые истории, в какие постоянно попадали мы все.