И тогда девушка совершила непоправимую ошибку – она облокотилась на перила беседки. И та ранее хранимая от ветра обступающими вокруг деревьями-гигантами, тут же рухнула.
Рассыпалась в прах и пыль, подняв на мгновение в воздух влажное облако.
Следующим утром он и она обошли тамошние места, прошлись даже над местом, где некогда был овраг, над костями арестантов. Увидали яму, образованную от удара инопланетного корабля. К тому времени ее залило водой, она превратилась в неглубокое озерцо.
Обнаружили и другую вмятину на земле – там, где некогда Грабе велел вырыть холодную яму для трупов. Ее по отбытию закидали, но со временем земля немного просела, как то бывает на кладбищах. Впрочем, у подобного могло быть сотни природных объяснений.
Утро было зябким, моросил противный дождик, от вчерашней романтики не осталось и следа. Настроение к поискам не располагало.
Поэтому парень и девушка отправились назад. Лагерь на этот раз нашли на удивление быстро.
Обидней было то, что их даже не начинали искать…
В отместку вернувшиеся рассказывать ничего не стали.
А какой в этом смысл?
Все равно не поверят.
Расставание
В Красноярск они прибыли почти налегке. Лишь у Поляка имелся саквояж, набитый, впрочем, камнями. В случае чего, думал Поляк, можно его попользовать как холодное оружие.
Выбритый он напоминал не то коммивояжера, не то доктора.
С Пашкой вышло труднее – он напоминал разночинца, человека самой подозрительной категории.
Искали двух оборванцев, и два прилично одетых господина, будто совсем не соответствовали приметам.
Вернее сказать, искали многих: из тюрем и поселений бежали сотни, в разные стороны. Приметы приходили постоянно. Полицейские в них путались, забывали…
На станции в Тайшете польский вор сообщил:
– Ну что, будем прощаться?.. Нам в разные стороны…
При этом он совсем не стал спрашивать, куда собирается Павел.
Это поставило Оспина в замешательство:
– Я… А вы куда?..
– А ты куда?.. – вопросом на вопрос ответил поляк.
– Я… Я до дому, на Украину…
– Ну и дурак… Тебя там прям ждут… Ну да довольно! Я тогда еду на восток. И помни наше условие: ни ты меня, ни я тебя не знаем отныне и вовек!
И поляк ушел.
Не подав на прощание руки, тем паче не обернувшись.
На платформе вокзала Павел остался стоять один.
С небес пошел дождь, он был холодным, таким, каким он бывает на Украине где-то в ноябре. Пашке показалось, что в нити дождя уже вплетаются снежинки…
Нет, на юг, домой, домой, домой…
И анархист побрел в кассу, попросил билет… Куда-то на восток. Денег хватило до Пензы.
В очереди к другому окошку стоял польский вор, но у него не вздрогнул ни один мускул на лице, когда на глаза ему попался Павел. Было же сказано: отныне они незнакомы.
***
В то же время в Красноярской губернии был совершен еще один побег. Живущий под надзором полиции ссыльный большевик Высоковский, придя с прогулки, сложил свой чемодан.
В Туруханске в то время стояло несколько судов, привезших хлеб из Минусинска, и в сумерках на лодке остяка Петр Мамонович перебрался с берега. Остяк что-то не то бормотал, не то тихонько пел о чем-то своем. Казалось, что туземец вовсе не от мира сего, что он полубезумен. Но в протянутую рублевую бумажку вцепился без сомнений, цепко.
Шлепало весло по воде, страдающая бессонницей рыба рвала ткань воды…
На пароходике Высоковского ждали, спустили веревку для чемодана и штормтрап для Высоковского, подали руку, когда ссыльный добрался до фальшборта.
Встав на палубу, ссыльный в первую очередь закашлялся чахоточным кашлем. Его было слышно на многие версты.
Утром, перед самым рассветом суденышко подняло пары и отправилось вверх по течению.
Пропажу полицейский урядник обнаружил через три дня, когда зашел в опустевшую квартиру. Не то чтоб полицейского это сколь-либо расстроило. Высоковского ему было искренне жаль: человеку на кладбище, поди, прогулы ставят.
А он куда-то сбежал.
Уже бы сидел, да ждал бы своего череда. Ну, в самом деле: не все равно ли, на каком кладбище лежать?
Но о пропаже, как и положено было, доложил начальству, становому приставу. То, что это побег было ясно по отсутствию чемодана, ранее пылившегося на комоде.
О побеге следовало доложить еще выше, дабы перехватить беглеца в Толстом Носу или Енисейске, но телеграфная линия уже с неделю была повреждена, а телеграфисты по причине беспробудного пьянства не могли ее починить.
Становой же пристав торопить их не стал: не велика беда. Пока беглец из этого края выберется – может и помрет. Ну а если и не помрет, так пусть перед смертушкой на солнышке погреется. Не жалко-то солнышка…
Только Высоковский помирать не торопился.
В Енисейске он сошел на берег, на конспиративной квартире получил не очень фальшивый паспорт на имя мещанина оренбургской губернии.
После вернулся на пристань, но сел не на хлебный пароход, который уже ушлепал вверх по течению. Он купил себе билет на оказавшийся очень кстати в Енисейске пароход купца Сибрякова «Святитель Николай».
Пароход пошел резво – при машине в пятьсот лошадиных сил это был самый быстрый корабль на всю реку с притоками.
Лишь у Казачинских порогов пришлось сбросить скорость, потушить котлы и стать на буксир труеру «Ангара», чтоб тот безопасно протащил две версты «Святителя Николая» через опасные воды.
Затем был Красноярск, в котором Высоковский снова сошел на берег, и направился к железнодорожному вокзалу.
Там встал в очередь к билетной кассе.
– Матка Боска!.. – ругался будущий пассажир перед ним. – Это же сколько денег! Потеряли стыд вместе с совестью! Дайте мягкий до Хабаровска…
***
Пашка в это время смотрел на перрон из окна – билет он себе взял один из самых дешевых, в вагон с лавками жестким. Ехать предстояло далеко, путь ожидался нелегким.
Локомотив дал гудок, машинист двинул рычаг, кочегар в топку добавил еще немного угля.
Путь начинался.
А вернее – продолжался.
Погрузка
Станция была знаменита тем, что при кузне здесь одно время прислуживал настоящий медведь.
Кузнец подобрал в лесу еще медвежонка, растил его, поил молочком. Рассудил, что медведи – родичи собак, а иные собаки, как известно, лучше некоторых людей. Посему сначала посадил зверя на цепь.
Затем, вероятно, вспомнил известную, игрушку, где деревянные старичок с медведем попеременно бьют по деревянной же наковальне.
Кузнец стал натаскивать зверя помогать в кузне. Взрослеющий медвежонок легко качал воду ручным насосом, мехами раздувал огонь.
Даже удалось научить его несложной работе молотобойца: кузнец легоненьким молоточком бил по изделию, а затем медведь припечатывал обозначенное место кувалдой. Впрочем, ввиду повышенной мохнатости косолапый переносил жару плохо, находясь долго в кузне норовил накосолапить и тюкнуть кузнеца по темечку кувалдой.
Но кузнец не унывал – все равно с медведя был прок. Особенно это стало ясно после того, как он задрал одного воришку и двух цыган, собиравшихся увести у кузнеца единственного мерина.
Порой на ярмарках необычный дуэт давал представления, показывал короткие сценки из кузничной работы. Почтенная публика была в восторге, платила за зрелище мелкой монетой и своим вниманием. Медведю же льстил интерес обывателей и, особенно, сладости.
Только однажды на большой ярмарке на дрессированного медведя глаз положил владелец балагана.
Долго ли – коротко, но за медведя сторговались.
А что, – рассуждал хозяин – медведей много, а ассигнации на деревьях не растут.
Впрочем, деньги не принесли счастье ни медведю, ни его бывшему владельцу. Кузнец стремительно и бесповоротно спился, по пьяной лавочке упал в колодец да свихнул шею.
Косолапый же в цирке свою давнишнюю наклонность осуществил – прямо на представлении влупил зазевавшемуся дрессировщику молотом по голове. Дрессировщик тут же на арене испустил дух, медведя через пару минут пристрелили из револьвера.
