– Впер-е-о-о-о-д!

Где-то посереди пути обернулся, и едва не превратился в соляной столб: все, кто восстал за ним – полегли. Тех, кто не пошел – методично расстреливали сверху.

Теперь Андрей залег за огромным камнем, стал отстреливаться из-за него. Отстрелял обойму, вторую, вложил третью – последнюю.

– Эй! – кричали с бугра. – Ваше благородие, сдавайся! Кончилось ваше время!

Ага… Да сейчас… Надо умереть, – легла в голове холодная и прямая мысль. – Большевики все одно не помилуют, пристрелят. И хорошо, коли, расстреляют сразу, без пыток.

Стал считать отстрелянные патроны: было семь, а стало пять…

Жаль, Алену не увидит… Не узнает она что муж ее погиб…

Четыре…

Прости, Алена… Прости дурака этакого… Я отпускаю тебя, освобождаю от данных мне клятв.

Три…

Береги детей. Хорошо бы, чтоб ты нашла им другого отца.

Два…

Джерри… Он поможет… Может вы поженитесь – он хороший человек…

Один…

Андрей приложил к своему виску горячий ствол, нажал на спуск. Боек ударил по капсюлю, но ничего не произошло. Последний патрон, припасенный для себя, дал осечку.

Данилин огляделся. Вот в двух саженях от Андрея лежал урядник. Его рука по-прежнему сжимала винтовку. В ней, наверняка есть патроны. Одного должно хватить…

Данилин бросился вниз, но винтовку не схватил, а поскользнулся на окровавленном камне, упал и покатился вниз.

Глядя на него красноармейцы смеялись, стреляли – но мазали.

…Он скатился до самого льда, где сильно, с размаха ударился головой.

…Мир померк.

– Господу помолимся… – густым басом затянул батюшка…

Лишь то и оставалось, что молиться и уповать на Отца Небесного и толику сил, что осталась.

План был не блестящ: но иного не было. В городках и селах на юге уже были большевики, и появилась весть, будто бы пехотный полк уже идет сюда. На защиту надеяться не приходилось: в городе всего-то и было, что рота юнкеров даже без командира.

Поэтому решение вызрело до убожества простое: уходить из города пешком на юг, вдоль моря, через туркестанские степи в надежде выйти к Красноводску, в Персию, к англичанам. Страшили и холод, и голод, но еще более страшили большевики.

Договорились идти вместе, гуртом, в субботу с утра собрались, помолились в церкви, и пошли прочь из города. Батюшка тоже закрыл Храм Божий, взял заготовленную ранее котомку. Хотел еще взять любимую иконку Иоанна Крестителя, но ей предпочел другую, с ликом Николая Чудотворца. Что-что, а чудо было бы совершенно не лишним.

Юнкера решили, что защищать в городе больше некого и пошли следом.

После красных, белых, зеленых мобилизаций в городишке осталось ровным счетом две клячи. Обеих за безумные деньги выкупили беглецы. Одна на третий день околела, вторая, еще более тощая, как ни странно упорно тянула свой воз: на нем размещали быстро устающих детишек…

В колонне было человек с полторы тысячи, и если не считать роты юнкеров, то состояла она все больше из женщин и детей. Их мужья, сыновья, отцы все более были расстреляны в прошлый приход большевиков и их карающей длани – Че-Ка. Кто уцелел – попал позже под белую мобилизацию.

Уцелевшие старики пришли к выводу, что помереть лучше дома, по крайней мере, в родном городе, нежели в ледяной пустыне.

Скатертью дорога, – думала остающаяся голытьба. Она уже предвкушала грядущее безвластие, готовилась грабить опустевшие дома. Уходящие знали об этом, но успокаивали себя тем, что чужое добро не идет впрок. И были совершенно правы.

Возглавлял поход близорукий до безобразия учитель словесности, назначенный на эту должность с молчаливого всеобщего согласия батюшкой. В руках у него была карта сопредельных уездов, найденная в осиротевшем кабинете географии.

Поход продолжался шестой день. Ветер мел снег, смешанный напополам с пылью и песком. Дул он, правда не в лицо, а откуда-то сбоку из степей. Но легче от этого не становилось. Пыль забивалась под одежду, хрустела на зубах.

Впереди шел учитель словесности, после него – батюшка. Его изрядно опустевшая котомка была за спиной, в руках – икона. Ветер тер песком по святому лику. Чтоб немного подбодрить идущих сзади, батюшка пел псалмы.

Все чаще звучал псалом известный, может быть даже банальный, но более всего подходящий к положению: 

«… Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня.…»

Остальным разрешалось молиться про себя.

И странное дело: помогало. Отвлекало от голода, позволяло монотонно сделать еще один шаг. Еще на один шаг ближе к теплу, к Персии… Еще на шаг дальше от большевиков…

Персия-то может быть и становилась ближе. Но большевики дальше не желали удаляться. На склоне дня беженцы были удивлены пренеприятной фата-морганой, столь редкой во время предзимнее. На небе отражалась бухта, по берегу которой беглецы прошли третьего дня. Кроме бухты было отчетливо видно солдат в буденовке и с красным знаменем – очевидно, что опустевшего города им было недостаточно и теперь они гнались за беженцами.

Была самоутешительная мысль: а, может, мираж сыграл злую шутку, показал вовсе то, чего нет, сложил две картины. Но в одну ночь ветер донес далекий звук артиллерийского выстрела. Уж непонятно, зачем красноармейцы решили пострелять. Может, проводили учения на марше? Может, захотелось разрушить приметную скалу, туземное капище?..

Из последних сил, но беглецы зашагали еще быстрее.

К вечеру, когда степную дорожку можно было едва разглядеть, учитель скомандовал привал. Расположились в овраге, где ветер был не так силен.

Проходя мимо телеги, учитель услышал, как ребенок ослабшим голосом разговаривает со своей мамой:

– А Персия оттого, что там растут персики? Там, значит, тепло, хорошо… Мама, а когда станет тепло?..

Не выживет, – пронеслось в голове у учителя. Не станет ему тепло – помрет в дороге дня через три, может быть через неделю. Вчера от выпавших испытаний умер первый ребенок – мальчонка трех лет. Могилу рыть не стали: было некогда, нечем, да и земля замерзла. Поэтому тело закопали прямо в снег. Мать погрустила четверть часа и заспешила за уходящей колонной.

Отягощенный тяжелыми мыслями, учитель присел за большим валуном за камнем рядом с батюшкой.

Сообщил тому:

– Я не Моисей – я не могу водить по пустыне людей ни сорок лет, ни даже две недели. Еще пару дней и люди начнут падать и умирать десятками, а через неделю – не будет никого. Ибо я не и не Христос – я не могу накормить тремя хлебами и десятка страждущих. Может, развернуться, пойти навстречу красным – пусть милостиво нас расстреляют?..

Хлебов, впрочем, и не имелось: выходя из города, брали воду, сухари и драгоценности. На последние полагали сменять провиант у встретившихся туркменов. Но те будто назло куда-то откочевали с прибрежной полосы – за все время голодного и холодного похода им не встретилось ни души.

Воды оставалось совсем мало. Родители собирали снег, топили и грели его в ладонях, чтоб напоить своих чад этой толикой.

– И думать не моги! Господь всемилостивый нас не оставит, явит чудо. Не может не явить, – отвечал батюшка.

И чудо произошло. Явилось в виде не Ангела Господнего, а мальчишки-юнкера, с трехлинейкой в руках.

– Город! – сообщил он, пытаясь отдышаться. – За теми холмами – город…

Учитель сверился с картой.

– Бес знает что! Тут нет городов…

– А я говорю – есть! Вон с того холма его видно.

– Бред, мираж… Очередная фата-моргана.

Но мираж в сумерках – это было слишком.

Учитель едва не сказал: «Вам от недоедания мерещится». Но удержался: могло статься, что юнкер как раз так выпрашивал себе добавку к ничтожному пайку.

Но юнкер оказался человеком навязчивым:

– Да что мы спорим! Давайте вместе пройдем и посмотрим.

Кряхтя, учитель словесности поднялся и пошел вслед за юнкером.

Взобрались на холм.