Поэтическими поединками дело не заканчивалось. В Петрограде то и дело постреливали – иногда довольно метко. Впрочем, можно было выйти за хлебом или того проще, за водой и нарваться на шальную пулю. То и дело проходили похороны – или «жертв реакции» или «жертв беззакония».

О февральской революции Ленин узнал лишь через три дня по обрывочным слухам, помещенным в швейцарские газеты. Он тут же заметил, что революция вызревала давно, и ожидалась им со дня на день, что, впрочем, было ложью. Еще месяц назад он скрипел радикулитом и жаловался, что до революции он и его сверстники не доживут, а вот следующее поколение чего-то может и застанут.

Как бы то ни было, питерские большевики оказались бесхозными и словно не у дел. Но, придя в себя, быстро стали наверстывать.

Павла уже во всю кружило по революции. Она была ему уже не пылкой любовницей, которую любят до потери сознания, тем не менее, которую можно было бросить в сей же час.

Теперь революция заменяла ему семью, детей, любимую. И Павел считал, что он вполне имеет право на толику имущества своей суженной.

Был случай: на Путиловском заводе заканчивался митинг. Павел не выступал – дело его было стоять рядом, скрипеть кожаным пальто и порой поправлять ремень наплечной кобуры, тем самым демонстрируя те самые кулаки, без которых, как известно, добро обойтись не может.

Речи, произносимые с трибуны, Павел слышал не раз и знал их как бы не наизусть. Конечно же он мог произнести их не хуже иного оратора, а, может и даже пламенней. Ибо порой ораторы про себя сомневались то в Марксе, то в Ленине, а бывший анархист верил в обоих абсолютно. Но вот беда – в диспуте молодой человек был нестоек, переходил на брань, рвался бить морду, хватался за «браунинг».

Но митинг на Путиловском заводе проходил спокойно. Рабочие были ошарашены событиями в городе и стране, поэтому неудобных вопросов не задавали.

От безделия и скуки Павел пошел по опустевшим цехам, вышел в заводской дворик. Там у стены стоял броневик, какой-то неизвестной конструкции, а уж Павел полагал, что в подобных машинах он разбирается. Блиндированное авто выглядело совершенно исправным, готовым к употреблению, за исключением того, что в башнях пулеметов не имелось, а щель закрывал фанерный щиток.

Пашка тронул ручку двери.

– Э-э-э… Ты куда лезешь?

Павел обернулся. Перед ним стоял рабочий: нелепо скроенный, похожий на злого кобольда, с убогими волосенками на голове.

Митинг как раз заканчивался. Через двор шел «товарищ Матвеев», рядом с ним шагал здешний председатель большевистской ячейки.

– Что там у тебя, Паша?.. – спросил «Матвеев».

– Да броневик… Ладная машинка.

– Это опытная модель! На основании британского броневика «Остин» – собственная разработка. Назовем ее «Остин-Русский» или «Остин-Путиловец».

– Эта опытная модель работает? На ходу.

– А то! – с гордостью за свое творение отвечали рабочие. – Готов к отправке на фронт… Хоть сейчас садись и едь.

Товарищ Матвеев возмутился:

– Что?.. Чтоб он там стрелял по германским пролетариям?.. Это никак невозможно! Надобно оружие обратить против класса эксплуататоров! Короче, я сей броневик у вас, пожалуй, возьму… После победы мировой революции – вернем. Тогда оружие будет без надобности.

– Как это так – «возьму»? – удивился рабочий-кобольд. – Непорядок!

На него зашумели, зашикали местные большевики. Дескать, если надо – то надо… Чего уж тут.

Павел крутанул ручку, двигатель завелся легко.

Броневик тронулся, выехал со двора…

А далее – покатилось.

К обеду зашел Сабуров, облаченный в уверенность, словно в некую неуязвимую броню.

Сообщил как бы между прочим, за тарелкой супа новость:

– Николай-то отрекся…

Сказал он это тоном спокойным, будничным, словно речь шла о булочнике. И Андрей не сразу понял, о ком идет речь:

– Какой Николай?

– Да наш-то царь. Сегодня передали железнодорожным телеграфом. Но пока не понятно. Не то в пользу цесаревича, не то в пользу Михаила. А то, может быть, вовсе Романовым конец пришел. Уже ходит анекдот, де какой-то телеграфист передал депешу об отречении императора, а потом от себя рескрипт добавил: «Ну и хер по нем!» По императору-то!

– А кто же вместо них?.. – спросила Алена.

– Временное правительство. Не то Родзянко, не то князь Львов, Георгий Евгеньевич.

– Царем будет Родзянко? – удивился Фрол.

– Да, может быть, царя уже и не будет…

– А как же мы будем без царя жить?..

Далее Сабуров говорил будто бы с Фролом. Делал это серьезно, словно разговаривал не с мальчишкой семи лет, а с равным себе:

– Да живут же люди… Взять те же Северо-Американские Соединенные Штаты. И неплохо, надо сказать, живут! Я бывал там, ходил в Сан-Франциско, в Лос-Анжелес в году этак шестом или седьмом… До нашей с вами встречи, Андрей Михайлович… Еще когда на Тихоокеанском флте служил. Ага… А вы знаете, что под Сан-Франциско некогда была русская крепость? Форт-Росс!.. С одной стороны, значит, Анадырь, который дыра – прости-господи, а с другой Сан-Франциско. И смею заметить, что и Анадырь и Сан… Этот, как его – и у нас и у них – окраина страны. Столицы с другой стороны континентов, как вы верно знаете…

– И что же мы должны предпринять?.. – спросил Андрей.

– По поводу Сан-Франциско или Анадыря?.. Да что тут уже предпримешь…

– Нет, я по поводу отречения…

– А мы разве кому-то что-то должны? Просто живите. Варите суп, растите детей. Я знаю, Андрей, вы с ними мало бывали: то война, то командировки. Вот и возвращайте долг понемногу. А тут вы ну ничегошеньки сделать не сможете. Неужели не остановимся хорошо шло: манифест, Дума… Еще бы немного, лет десять и была бы у нас светская и демократическая страна. А тут… Вдруг все как во Франции получится: сперва буржуазная революция. Потом всякие Дантоны, Робеспьеры с гильотинами наперевес. И опять же – Наполеон-император… Неужели не остановимся?

– Вы, похоже, сами испугались этой революции? – печально усмехнулся Андрей. – Вы же сами когда-то сожалели, что у нас мало царям рубили головы.

– Да потому что раньше надо было головы рубить! Раньше! На дворе – двадцатый век! Ну, может еще все обойдется: проведем выборы в новую Думу… Ах, как жаль, что до конца войны не дотерпели! У декабристов была революция победителей, людей гордых… А тут…

– Ну а как вы думаете… – спросила хозяйка. – Теперь мы победим германца?

Сабуров покачал головой:

– В войсках разброд… Прикажите насадить железной рукой дисциплину?.. Да бросьте, это только слова. Ко мне приходили, мол, часть у вас стойкая, извольте выделить роту для усмирения. А я и отвечаю, что они не получат и человека, потому как нет ничего более разлагающего дисциплину, чем стрельба по своему же солдату. И что вы думали? Ушли… Безнадега, господа… Безнадега. Нам не выиграть эту войну.

– Вы пессимист, – пристыдила Сабурова Алена Викторовна.

– Я реалист, сударыня. Махровый такой реалист, битый жизнью, ржавчиной, табуретками и прочими приспособлениями. Впрочем, пойду я. И так достаточно навел на вас тоску.

Андрей читал газеты, бульварные листки, прокламации и прочие распространители подержанных новостей.

При этом чувствовал, как седеет целыми пядями.

События мелькали как в стробоскопическом фонаре, проносились лица, словно в окнах курьерского поезда: путь от спасителя отечества до всеобщего проклятия занимал иногда месяц. Князя Львова сменил Керенский, украинцы провозгласили независимость.

Ранее все было просто: если царь по какой-то причине сходил с престола, то все его подданные от присяги освобождались, и должны были переприсягнуть всходящему на трон монарху.