– Андрей?.. А барыня больна…

– Тем лучше, я не к ней.

– Андрюха! Не дури…

Но Андрей, проскользнув мимо тетки, поднялся в гостиную. Там как раз за столом отец Аленки изучал книгу на совершенно непонятном языке. Дед же у окна в кресле читал свежий номер «Русского Инвалида».

– А… Андрей… – отозвался Виктор Иванович. – Никак прощения пришли просить за вчерашнее. Да-с… Вам должно быть стыдно! Пора взрослеть, господин под… поручик… И что мне ваши извинения – соседи разное болтать будут…

– Я пришел просить руки вашей дочери.

Драгоценный фолиант был в сердцах захлопнут. Поднялось облако пыли.

– Это черт знает что! Что вы себе позволяете!!! Я… А-а-а-пчхи!!! А-а-а…

Многовековая, выдержанная пыль, скопившаяся меж страниц книги, была высшего качества. Профессор чихал долго и громко. Когда пришел в себя, то восклицательные знаки исчезли из его речи.

– Андрей Михайлович… Андрей… Я вас знаю с вашего детства. Всегда видел в вас друга Алены, который ее никогда ничем не обидит. Вы хороший парень, вероятно, многие девушки были бы счастливы заиметь такого жениха…

«…Но…» – подумал Андрей.

Виктор Иванович перевел дыхание, ожидая нового приступа чихания. Однако, его не последовало, и профессор продолжил.

– …но вы с Аленой разные люди. Вы – военный, она из семьи приличной, культурной, образованной… Я не хочу ничего плохого говорить о ваших родителях, Царство им Небесное… Но не следует ли вам поискать девушку попроще?..

Недовольно зашуршали листы газеты. С кресла поднялся дед.

Сурово посмотрел на Андрея. Куда более суровый взгляд достался его сыну.

– А-ну, цыц мне! – распорядился патриарх семейства. – Ишь, разошелся: семья приличная, культурная! Да твой дед до смерти свое имя писал с двумя ошибками, лопухом задницу подтирал! И я б таким был, если б не мать твоя, царствие небесное!

– Но папа… Это явно какой-то абсурд!..

– И дед таких слов не знал! А с бабкой твоей жил – душа в душу…

…Меж тем, по коридору бесшумно шла Аленка. С утра она действительно, чтоб отложить неприятный разговор, сказалась больной и не вышла к завтраку. Тетя Фрося, которая на правах родственника Андрея, считала себя причастной к окружающему безобразию, отнесла барышне в комнату кофе и бутерброды.

Она пропустила, когда явился Андрей, и узнала о его визите по шуму в гостиной. Потом переоделась и подошла к двери в гостиной. Долго просто слушала, о чем говорят там…

Затем вошла. С порога проговорила:

– А хоть кого-то в этом доме мое мнение интересует?.. Что это вы все за меня решаете?..

Спор затих, Андрей даже забыл дышать…

– Ну и какое твое мнение будет?.. – осторожно спросил профессор Стригун.

Алена прошла по комнате, будто невзначай взяла Андрея за руку и тут же рухнула на колени. От резкого рывка Андрей упал рядом.

– Благословите нас, батюшка… – попросила Аленка.

В руках Ивана Федоровича откуда-то появилась икона – он словно знал, что дело подойдет к тому.

– Благословляй, дурак… – шепнул он своему сыну. – А не то сбежит она – по глазам вижу. Уйдет в суфражистки, а то и в марксистки. Дочь потерять можешь!

Виктор Федорович ошарашено принял икону, сделал ее несколько движений… Помолвка – это еще не свадьба, – успокаивал он себя мыслью.

– Ну вот и хорошо… – заключил Иван Федорович. – А теперь к столу. Помозгуем над этим как три… четыре взрослых человека.

Когда локомотив в голове эшелона уже начал разводить пары, Андрей прибыл на вокзал. В его купе появились попутчики, но до самого Царицына Данилин их не замечал, погруженный в свои мысли.

Деньги кончились где-то под Царицыном.

Но вокруг совершенно бесплатно зеленело лето, на бахчах наливались арбузы, из-за заборов к земле клонили ветки яблони. Спать можно было на песке, под какой-то перевернутой лодкой, купаться хоть по три раза в день.

И долго Пашка просто не замечал того, что его карманы опустели.

Потом, когда к яблокам захотелось и хлеба, работал на разгрузках и погрузках барж, хлебал уху из артельного котла, пил чаек. Казалось – вот он и рай: тепло, свобода.

Но память коварно напоминала: зимы здесь суровы, без крыши – пропадешь.

И Пашка шел домой: по Батюшке Дону с баржей спустился до Ростова-на-Дону. Баржа стала на загрузку крупным малороссийским зерном, а Павел пошел дальше – до Мариуполя

Вообще-то, на поезд можно было без труда сесть, положим, в Таганроге или в том же Ростове-на-Дону. Но Пашке захотелось подольше побыть с таким теплым, ласковым Азовским морем. Всю эту долгую прогулку вдоль полосы прибоя, Пашка воспринимал как каникулы, отпуск от беспокойной жизни революционера. Та ждала его с нетерпеньем, чтоб снова, как умелая любовница, вскружить голову и бросить лицом о жизнь. Но Пашка был уже не тот пылкий влюбленный: эти три месяца стоили долгих лет. Его могли повесить, расстрелять – но сложилось иначе. Второй раз так могло не повезти.

…С морем он расставался долго – благо, вокзал в Мариуполе был в десяти шагах от берега. Солнце уходило за косу, с моря бил соленый ветер, напоминая о грядущей, уже недалекой осени. Прибой шипел у ног ядовитой змеей. Холодало.

На станции маневровый паровоз сердито и делово гудел. Его передразнивал пароходик, стоящий на рейде.

Поспешно допив припасенный шкалик, Пашка бросил бутылку в волну. Шкалик не прибило к берегу. Вопреки прибою он поплыл в открытое море, словно письмо отчаянья с погибшего корабля.

Как раз из порта на Никитовку шел товарняк, и Пашка запрыгнул на подножку. Вагоны были пустыми – в них пахло жарой и зерном. Анархист, положив под голову скрученный пиджак, сладко заснул…

…А к полудню следующего дня был уже почти дома. Когда поезд стал приближаться к Сортировочной, то замедлил ход. Поезд стало кидать на стыках, задремавший, было, Пашка проснулся, огляделся и спрыгнул на насыпь.

В город пошел кружной дорогой. Его портрет конечно же многие успели забыть, но с иной стороны – он слишком долго красовался в губернских газетах.

Дорога шла через поле к кладбищу, за которым начиналась Волонтеровка. Сегодня на кладбище кого-то хоронили, и чтоб войти в город, следовало пройти мимо процессии.

И Павел задержался в развалинах у дороги.

От дома, некогда стоящего здесь осталась лишь шелковица и саманная стена.

Пашка не знал, в каком году сей дом осиротел и рассыпался в прах. Но парень подумал, что кто бы тут не жил – был человеком, возможно, и нелюдимым, но хорошим.

Шелковица, ведь такой фрукт, что варенья из него не сваришь, настойки особо не приготовишь, на зиму не запасешь.

Зато у двора – всегда полно шумной детворы и людей, падких до дармовой сладости.

Вот как странно: кто б не построил этот дом, уже лежал в земле. Были ли у него сыновья – неведомо. Если и были, то отцовский порог забыли. Но над этим всем зеленело дерево, посаженное рукой, обратившейся в прах.

Уж не понятно, почему шелковица стала плодоносить в конце августа. Может тому виной было дождливое лето, и дерево просто спутало месяцы.

Пашка знал – так иногда бывало. На дворе у его бабки росла безумная акация, которая цвела круглое лето и даже часть осени.

Глядя на похороны, Павел срывал ягоды и отправлял их в рот.

Скоро его руки стали синими, словно у школяра после чернил.

Анархист ел жадно – аппетит придавали пройденная дорога, и, как ни странно, похороны. Для кого-то радости земные закончились… А он, Павел, все еще жив. И ведь непонятно, кому из них двоих повезло.

Потом, когда похороны закончились, прошелся улицами Волонтеровки.

Ранее ему приходилось здесь бывать, но нечасто, раза два-три, и то случайно. Поэтому Павел шел, не боясь быть узнанным. Он глядел на здешнюю жизнь, на детей, играющих в пыли, на хозяек, судачащих о жизни.

Проходящего мимо анархиста они провожали настороженным взглядом – чужаков здесь не любили, впрочем, как и везде.