Молодого большевика включили в какую-то комиссию, и он попал под броню, стал непризывным.

Павел был рад этой отсрочке: в окопы не хотелось. Хоть война шла всего-ничего, уже ходили разговоры, что один – погиб на войне, второй – ранен и останется калекой. И, хотя, год назад жизнь Павлу казалась совершенно никчемной, заканчивать ее совсем не хотелось.

К этому почти незнакомому человеку Павла переполняла благодарность. Хотелось что-то сделать для него, показать свою преданность делу большевиков и лично «товарищу Матвееву». Павел брался за самое незначительное поручение, при этом был горд собой. Позже во время какой-то внутрипартийной дискуссии ему удалось сослужить службу: прекратил колебания несколькими ударами кулака: партия даром что называлась рабочей: все более в нее стекались разночинцы, дети интеллигентов. Ну а что щуплый интеллигент мог противопоставить против слов «товарища Матвеева», подкрепленного рабоче-крестьянским кулаками Павла? Пятаки, да алтыны пальцами он не гнул – к чему деньги переводить, баловство это. Зато, ворочая листы железа у кромкогиба, мускулы на плечах и спине развились неимоверно.

Постепенно за Павлом закрепилась репутация человека исполнительного, надежного, но не недалекого. Это позволяло сделать незаметную карьеру.

Павел уже не стоял у кромкогиба как ранее. Он носил кожаное пальто. От партии для самозащиты и защиты однопартийцев он получил «браунинг» – множество таких аккуратных пистолетов купили оптом после одного успешного «экса» и на долгие годы это оружие стало чуть не партийной особенностью большевиков.

Он ходил куда скажут, голосовал, как велено… Нет-нет, конечно ему не говорили, что он обязан голосовать так или так… Ему говорили, что так голосовать, верно, правильно. Так, конечно же, проголосовал бы Ленин, если был бы здесь.

Ленин, кстати по-прежнему отсиживался за кордоном, кстати, как и большинство в партии. Всю думскую фракцию большевиков в полном составе отправили в Сибирь. Им там не понравилось и некоторые скоро оттуда бежали, кто отправился за границу, кто вернулся на нелегальное положение в Петроград.

Виной гонений стал тезис Ленина о том, что поражение в войне России – есть поражение царизма. А поскольку все режимы – империалистические, то надобно войну тоже империалистическую превратить в мировую гражданскую. И долг рабочих всех стран содействовать поражению своих режимов. Эта идея не очень понравилась в России – ее тут же заклеймили как предательскую. Во Франции и Англии тоже к этому тоже отнеслись нехорошо – закрыли газеты большевиков: кому понравится, когда содействуют разложению войск союзника.

Задумались и в Германии: поражение России будто бы и хорошо, но с иной стороны ценой чего? Мировой пролетарской революции? Для себя сделали пометку6 может и пригодиться. Но к ногтю прижали собственных социалистов, дабы у них не возникло желание пойти по ленинскому пути.

Но как бы то ни было, от высылки видных большевиков, невидным стало просторней.

И такая жизнь начинала Павлу нравиться. Ведь если партия будет разгромлена, это что же, у него отберут кожанку, браунинг, мандат? И что ему тогда делать?.. Снова ставать к кромкогибу? Да ни в жизнь!

Но Павел по-прежнему заходил на свой завод, общался со своими бывшими друзьями. Те одобрительно кивали: не забывает человек… Улыбались… Ответно Павел улыбался им, и делал это с большой долей искренности. Конечно, они были не друзьями, а так – сослуживцами…

С ними более он, впрочем, не пил.

И дело было не в том, что легальные трактиры закрыли. Рабочие пошумели, сперва восхваляя потом проклиная антинародный сухой закон. Кто хотел – пить продолжил это делать в подпольных питейных заведениях, или дома, покупая самогон.

Но Павел заметил, что в тесной компании трудно остановиться. Из жадности русский человек старался, во-первых вылакать все до последней капли, во-вторых выпить больше собутыльника. В-третьих – чувствовать себя обделенным и требовать продолжения, добавки. Одному-то, может и лень будет ночью ковылять за добавкой, но ежели вместе…

Чтоб не напиваться со всеми до непотребного состояния, Павел стал пить один.

В ту безымянную субботу он купил себе полуштоф самогона, закрашенного дубовой корой под коньяк.

На столике рядом с полуштофом и открытой банкой шпрот лежало издание «Робинзона Крузо». Сама книга была с видавшей виды обложкой, страницы ее покрывали пятна масла, следы грязи и немытых рук. Сей роман Павел взял у сменного мастера. Тот любил читать, говорил, что о книги сносил пять пар очков. Это было отчасти правда: читал он часто при недостаточном освещении и зрение медленно ухудшалось.

По мнению Павла книга была несколько нудной, но не настолько нудной, как «Капитал». К тому же она открывала окно в мир неведомый, но более похожий на родную Украину, нежели каменные пустоши Санкт-Петербурга.

Павел попытался снова читать, но после второй стопки крепкого до неприличия самогона, слова и без того вязкие, сейчас вовсе никак не хотели складываться, не желали помещаться в мозг.

В прошлом анархист, в настоящем большевик встал из-за стола, подошел к окошку. За ним струилась зима: шел мелкий снежок, В свете фонаря на той стороне улицы кружили снежинки.

Мимо фонаря проезжали открытые сани. В них, кроме кучера сидело трое: в черном мундире флотский с барышней и какой-то важный чин. Последний, словно почувствовав взгляд, обернулся. Павел отшатнулся, уронил штору… Не сразу вспомнил, на кого похож этот человек в шубе и папахе. Сперва понял только: видеть его – к опасности. Потом вспомнил, где они виделись раньше: в Сибири пять лет… Нет, шесть лет назад.

Из-за шторы Павел наблюдал за удаляющимися санями: выскочит ли из них пассажир? Вернется ли?.. Нет, ничего не происходило. В самом деле: разве такое может быть: после стольких лет встретится здесь, в забытом Богом петербуржском проезде?..

Ведь мир велик: Павел сам проверял на глобусе: казалось столько долго ехать от Парижа до Петербурга, а на карте мира это довольно короткая полоса…

Нет, обознался: свет так упал, да еще и самогон, будь он неладен.

Обознался…

Обознался…

Такое бывало и ранее.

Не только в Самаре, когда из-за призрака за вагонным стеклом была поднята на ноги полиция и жандармерия целой губернии. После это лицо мерещилось ему снова и снова, иногда по нескольку раз на день. Раз он будто б рассмотрел его в поезде, едущем в Княжество Польское… Но что анархисту было делать в Польше?

Это лицо чудилось Грабе во сне, в разных ситуациях: беглец превращался то в преследователя, то в беззащитную жертву. И ни в одном из снов Аркадий Петрович его не мог настичь.

Довольно странно, но второй сбежавший – поляк почти никогда не вспоминался.

Вернуться, снова устроить облаву? И снова без результата? Нет, немыслимо…

Нервы, вероятно шалят…

Война…

…А потом задождило.

Мок, притянутый к земле дирижабль, скучали, накрытые брезентом аэропланы.

Дождь стучал по крышам палаток, в них все более дремали офицеры авиаотряда.

Сырость набивалась и под полог палаток, и очень скоро в них появлялась грязь и даже лужи. Чтоб согреться, топили печи, но поскольку сухих дров в округе было не сыскать, в огонь бросали сырые. Те давали жуткий чад, и скоро от авиаторов Императорского военно-воздушного флота несло дымом, словно от цыган.

Сабуров сидел в своей палатке, пил чай, работал с картами, прокладывая курсы чуть не на все случаи жизни. Рядом с ним горел огонек в походной печурке, на ней какую-то фривольную мелодию насвистывал чайник.

В грязи завязла и война. По размокшей земле было довольно затруднительно ходить в атаку. Лишь артиллеристы порой стреляли из своих орудий, тревожа сон и напоминая, что война, как бы то ни было продолжается.

Потом налетел ветер, разметал облака. Проглянуло солнышко, сперва застенчиво, словно деревенская красавица из-за занавески. После – разошлось греть изрядно озябшую землю.