В их окнах – чужой свет, окна забраны в ставни, тяжелые двери закрыты на засовы. Может за ним следят глаза настороженные, но не до них, совсем не до них.

Впереди Андрея кто-то идет: силуэт смутно знаком Данилину, но окликнуть человека вроде бы боязливо. А вдруг это не тот, не знакомый, тогда неловко будет.

Человек идет впереди. Его плащ мелькает меж деревьев, далеко впереди, исчезает за поворотами улочек.

Андрей спешит, перепрыгивает через лужи.

И вот впереди просвет, воровской поселок заканчивается. Данилин спешит: теперь-то он точно догонит непонятного человека. Вот улица заканчивается пустошью, но странно: идущий впереди человек исчез, словно и не было его, словно под землю провалился.

Потом вспоминается, кем был тот человек впереди – ведь мысли во сне тягучи и нелогичны, словно патока в бочке с дегтем.

То был Аркадий Грабе. Не генерал, а штабс-капитан, совсем как в тысяча девятьсот восьмом году от Рождества Христова.

Но как такое может быть?.. – бунтовала память. – Ведь Грабе погиб, погиб, погиб…

А если не погиб, то куда делся сейчас? Неужто и впрямь под землю.

И впрямь… Ведь мертвецам – место под землей…

Видит Андрей: то, что показалось ему пустошью сначала, есть кладбище – от горизонта и до горизонта. Данилин оборачивается и уже не видит поселка – только могилы. И дороги назад более нет.

Зачем Аркадий Петрович его сюда завел? Неужели пришел черед Андрея?

И кажется, что видит Данилин за плитами прячутся чукчи, убитые посреди тундры, и другой – с головой размозженной револьверной пулей.

Вот из тумана выступает Мария Тарабрина, урожденная Шлатгауэр.

За ней – пилоты немецких истребителей, сбитых под Варшавой и над Данцигом. Сколько лет прошло, а кровь на них так и не застыла…

Андрей рукой касается кобуры, но ужас – она пуста.

И Андрей делает единственное, что в его силах.

Он кричит.

Он кричит.

И его жена, теплая, милая, хорошая Аленка несильно теребит его за плечо:

– Андрюша, Андрюша… Проснись. Тебе что-то страшное снилось. Ты кричал.

Андрей просыпался с облегчением: это всего лишь сон.

– Что тебе снилось?.. – спрашивала Алена.

– Уже и не помню, – врал Андрей.

Он обнимал жену, и она засыпала в объятиях. Но к Андрею сон не шел, и он лежал много часов, рука затекала. Но он боялся пошевелиться, чтоб не разбудить любимую.

И лишь к свинцовому рассвету он забылся крепким сном.

Потом утром, свой сон в ванной рассказывал текущей из-под крана воде – чтоб не сбылось. После – вышел к ужину, пил кофе. Читал газеты…

Затем засобирался.

– Ты куда? – спросила жена.

– Пойду, пройдусь…

– Не ходил бы ты в город, Андрюша… Говорят, по офицерам стреляют…

– Да полно тебе, верно, кто-то схлопотал шальную пулю…

– Пули-то может, и шальные, да что-то их сильно точно пускают. Что не день, так кого-то убьют. А на крышах, говорят, стоят пулеметы уже. Как они начнут стрелять – так недостатка в шальных пулях уже не будет. Хоть мундир-то не надевай. У тебя ведь есть приличные костюмы…

Андрей кивнул и, чтоб не расстраивать жену действительно переоделся в партикулярное платье, но в карман пальто положил «Парабеллум»,

В гражданской одежде было непривычно, и Андрей долго смотрелся в зеркало: все ли на месте. Впрочем, от своих волос он упорно отводил взгляд. Ночью Алена сказала, что в голове у ее мужа появился седой волос. Но Андрей не хотел его видеть.

Он вышел из дому.

Петроград шумел, свистел, как чайник, который вот-вот закипит. По улицам праздно шлялись солдаты – поодиночке и группами, с оружием и без. То там, то сям шли митинги. Требовали все более хлеба, порой – прекращение войны без контрибуций. За митингами следила полиция, и пока над толпой не появлялся красный флаг – не вмешивалась.

С хлебом и правда были проблемы: к лавкам с утра выстраивались длинные очереди – «хвосты». Но с иной стороны – будто никто с голода не умирал.

Андрей выдохнул: в воздухе повисло тяжелое облако пара. К ночи воскресения холодало.

Данилин пожал плечами, подумалось: мороз должен разогнать манифестантов по домам.

Но веры в то, что все обойдется, не было. Скоро наступала весна, а с ней и тяга к переменам. И даже морозы бы ее не остановили: людей уже грело предчувствие весны, предчувствие тепла.

В последний день февраля Данилина курьером вызвали в военное ведомство и там какой-то старик-канцелярист будто из времен еще Николая I с виноватым видом вручил Андрею коробку и тут же, сославшись на неотложные дела исчез.

Когда Андрей открыл все же коробку, то обнаружил в ней полковничьи погоны с соответствующим приказом о присвоении звания и орденом Станислава второй степени.

Дел в министерстве будто бы не было, и Андрей вернулся домой.

По причине зимы вечер наступал рано. Дети, утомленные прогулкой отправились спать. Электричество то гасло, то разгоралось опять и несколько освещало дом, сколько трепало нервы.

Андрей хотел достать керосиновую лампу, но передумал и извлек из буфета свечи. Вечер получался вынужденно романтическим.

Раскупорил бутылку вина, подаренную как-то Астлеем, позвал жену.

Та присела, пригубила красный эликсир. Огоньки заплясали в бокале, растворились в жидкости.

– С какой радости пьем?.. – спросила Аленка.

Андрей молча пододвинул к любимой листок и орден. Как ни странно, на Аленку это не произвело никакого впечатления.

– Ты же вчера был капитаном.

– А сегодня уже – полковник.

– А подполковником ты когда был?.. Сегодня в полночь?..

Андрею оставалось виновато развести руками: познания жены иногда становились для него сюрпризом. Порой неожиданным.

– В военном министерстве сейчас бардак. Вот мне и…

Аленка кивнула, улыбнулась.

– Ну что же, друг ты мой, не весел?.. Сидишь будто на поминках?

Андрей улыбнулся ответно. Но улыбка получилась кривоватой.

– А что, глядишь, все наладится, – продолжала Аленка. – А следующий чин уже – генерал-майорский! И станешь «его превосходительством»! Совсем неплохо для внука крепостного!

– Я был в военном ведомстве, – повторил Андрей. – Был и на фронте. В войсках царит разложение и шатания. В таком положении войны не выигрывают…

– Скучный же вы человек, Андрей Михайлович, – посетовала жена. – Все о войне да о войне. А у вас, между прочим, жена молодая…

И, взяв в ладонь бокал, Алена поднялась. Пошла к окну походкой соблазнительной, слегка танцующей.

И Андрей подумал: и действительно, какой же он дурак.

Он тоже как бы невзначай подошел к жене. Два бокала стали на подоконнике рядом. Они так и простояли ненужными до утра.

Губы слились в поцелуе… У Аленки они были сладкими и пьянящими, дыхание – частым, громким. Будто для того, чтоб любимой было легче дышать, Андрей расстегнул верхнюю пуговку на блузе.

Потом еще одну.

Город за окнами спал. Революцию заметал последний снег зимы. По нему едва слышно ступала весна года одна тысяча девятьсот семнадцатого…

А на следующий день вышел «приказ N 1», по которому, среди прочего, отменялись титулования офицеров «вашим благородием» или, скажем «превосходительством». Андрей вздохнул, в бутылке поднял остаток вина в честь своего давно покойного деда.

Оставалось решить, как жить далее.

Игорь Северянин писал:

Другой поэт отвечал: