— Ты все таки подслушиваешь? — спросила мать, повернув голову.

— Мам, — пожурила Лера, но без злости, — почему всякий раз, когда я говорю или делаю что-то стоящее, ты сразу же ставишь это под сомнение и коришь меня? Почему ты не хочешь понять, что я сама способна многое замечать? Как это низко — подслушивать вас с папой, я бы никогда до такого не опустилась. Может, вся проблема в том, что ты считаешь меня глупой?

Мать повернулась к ней. Ее дыхание пахло валерьянкой, рот искажала гримаса боли, слезы катились непрерывным ручьем.

— Нет, Валь, нет, я так не считаю. Ты прости меня. Тут он тоже прав. Прав, говоря, что ты взрослая уже. Это я, я ничего не вижу и не замечаю. А потом еще и виноватых ищу. Ты правда уже не маленькая. — Она вытерла слезы и обняла Валерию. — Я зациклилась на работе, ты точно тогда заметила, а я так обиделась на твои слова. Какая дура! Собственной жизни не вижу, собственной семьи не вижу. Не вижу, как растет мой ребенок! Пятнадцать лет — это же такой важный возраст! Я в пятнадцать лет уже семью кормила. Но я привыкла думать, что молодежь сейчас другая. Распущенная и ленивая. Как я могла думать так про свою дочь?.. Ты не обязана становиться моей копией, идти на бухгалтера… одеваться, как я. У меня нет таких способностей, как у тебя… Почему кто-то непременно должен обращать внимание на то, что и так под носом? Почему очевидные вещи кажутся такими далекими?..

Лера ничего ей не ответила, чувствуя одновременно удивление и смущение. Она не ожидала этих слов от матери. За всю жизнь она не слышала от нее ничего подобного, большей частью какие-то нелепые упреки, критику. Но, Господи, о чем они говорили с отцом? Что за волшебные слова он подобрал, чтобы расколдовать сердце этой женщины? Или все подействовало в совокупности?

— Ты так старалась с этим костюмом, а я и спасибо не сказала. Отец видел, как ты просиживаешь за машинкой чуть не сутки напролет, он рассказал мне… А я… я ничего не вижу. Теперь выясняется, что я плохо думала о своем муже. Я думала… что он… потерял интерес ко всему… больной старик… А это я, я потеряла интерес ко всему! Это я — больной старик! Сколько горечи в душе накопилось, — прошептала мать, теребя воротник, словно горечь эта душила ее. — Как бы я хотела, чтобы ты никогда не знала этого чувства….

Валерия едва была способна побороть подступивший к горлу ком. Эта горечь слишком хорошо знакома ей! Эта горечь не покидает ее ни на минуту, как неизлечимая болезнь. И чем дольше ты ее игнорируешь, тем сильнее и опаснее становится эта горечь, выжигает как химикат последние ростки сопротивления. Душа чернеет, покрывается пеплом, и ты не замечаешь, как уже разливаешь эту отраву на окружающих, посыпаешь этим пеплом их гловы.

Как же слеп человек, закрывающийся от собственной боли. Как же глух, стараясь перекричать самого себя. До чего глуп, не подвергая сомнению свои слова и поступки. Как же горд, презирая других за их попытки отрыть ему глаза.

Горечь души — это осадок старых обид, разочарований и трудностей. Неспособность прощать себя и других. Не оставлять право на ошибку!

Предел, за которым уже нет возможности отступить или уступить.

Угнетенность, усталость, озлобленность. И как результат — бесконечная и бесплодная борьба с ветряными мельницами! Или еще хуже — черепашья нора.

Ее собственный портрет через двадцать лет!

С критичной опасностью сознание перешагнуло границу этого понимания.

Самый сложный плен — это плен собственного Эго!

Может, в том заключается ее задача? Повернуть стрелки в правильном направлении? Именно в 1987-м — ни годом раньше, ни годом позже? Насколько кардинально все изменится теперь в будущем? Станет ли она когда-нибудь карьерным монстром, сжигающим все на своем пути?

— Этого не будет, мам, — пообещала она хриплым голосом. — Поверь мне, я сделаю все возможное, чтобы у подобного чувства не было никаких шансов…

Лера крепко зажмурила глаза, мечтая уже завтра проснуться в своей прежней жизни, но так, чтобы прежней Валерии Черноус в ней не было.

Я все поняла, повторяла она в блаженном порыве. Я все поняла.

Я исправлюсь. Я уже исправилась!

Пожалуйста…

Но…

Жесткий матрас, беленый потолок, приглушенный голос диктора за тонкой стенкой, запах жаренной картошки, доносящийся из кухни, — все точно так же.

Еще один оторванный листок с настенного календаря — еще одна упавшая с небес звездочка, погибшая за слишком смелые и спешные надежды.

Еще одно утро прожитого когда-то дня.

От чего же ты взяла, глупая Лера, что теперь, как герой кино, под славную песенку отправишься назад в будущее? Вот тебя встречают близкие, осыпают цветами, и все нарадоваться не могут принятым некогда тобой решением бороться с собственным эгоизмом. Фанфары и конфетти! Ай да, молодца! А, может, сразу в Нирвану?

Вычищая в ванной зубы зубным порошком, Валерия придирчиво разглядывала себя в зеркале, и, не найдя никаких зрительных перемен со вчерашнего вечера, корчила злые рожи.

Твой характер, или как мама говорит — нрав! — никакая Нирвана не исправит, детка!

И все же по горячим следам убедила мать купить новые туфли к костюму и непременно посетить парикмахера. Вчерашний вечер не должен развеяться и забыться, как обычный приятный сон. У них еще много работы впереди. Но самый тяжелый камень уже сдвинут.

Жаркими, молчаливыми объятиями, говорящими лучше любых слов, поблагодарила она отца за беседу, которую он провел с матерью. Еще никогда Валерия не чувствовала такого единения со своей семьей. В «предыдущей версии» они этого не сумели.

Ну, или она не сумела.

Теперь это неважно. Теперь все изменилось. Она знает это, потому что увидела первые достойные плоды своих стараний.

Фома звонил ей каждый вечер, за период каникул они гуляли вместе раза четыре. Он завалил ее журналами мод, взятых, как сам выразился, «на прокат» у матери.

Помимо этого выяснилось, что у них практически совпадали музыкальные вкусы, оба слушали рок, и со сдержанным весельем Лера принимала его восторженные отзывы про «независимые совковые группы» плюс бесконечно длинный список западных рок-гениев…

Ах, как ей хотелось поделиться с мальчишкой тем, сколько всего интересного впереди: грандж, инди, пост-рок…

Он удивлялся ее познанию в этой области больше, чем всем другим ее странностям, особенно после того, как выяснилось, что у нее не было ни кассет, ни пластинок для обмена.

«Копилка сюрпризов!» — называл он Леру, получая от нее очередную дозу премудростей.

Ей было забавно проводить с ним время, хоть и случались иногда курьезы, вроде тех, когда ее принимали за девушку Фомы. И тогда она ему грозилась, что побьет — в этот раз по-настоящему! — если он сам посмеет вбить себе такое в башку, и уж тем более ему нездобровать, если собрался дурачить бошки чужие. Еще один такой ляп приключился, когда Фома знакомил Леру с каким-то своим товарищем и тот спросил: «Вы ходите вместе?», и Лера ответила:

— Если только в контексте «ходим». — На что последовали довольно многозначительные усмешки и парни как-то странно переглянулись. С запозданием Лера сообразила, что так когда-то говорили о свиданиях. Ну вот, подумала она, в 80-х «ходили», в 90-х «встречались», в новом веке просто спят. Да здравствует революция нравов!

И все же для пущей убедительности она пригрозила Фоме кулаком, чтоб не забывался. Мальчишка — что с него взять? Чем больше обещаешь накостылять, тем сильнее он напрашивается.

Она наблюдала за тем, как он возится с мотоциклом в большом открытом гараже рядом со стадионом. Там собиралась и тусила обычно вся его компания — ребята разного возраста, но с одинаковой страстью к мотоциклам. Лера знала не всех, но с некоторыми успела познакомиться.

Как-то в шутку она назвала их «частным клубом», что несказанно рассмешило Фому, и он сказал, что любое понятие клуба всегда обозначает что-то крайне невежественное, плохо скрытое за мишурой важности и обязательств.