Да, действительно, по возрасту он вполне мог бы сойти за сына того давнего Ивана, хотя хорошая округленность щек и молодая толщина губ убавляли его годы, придавая ему вид тридцатилетнего парня. Но вид мог не совпадать с подлинным возрастом. Лицо с такой плотной кожей, сохранившей в себе все нужные соки и свежий цвет, может казаться молодым до полусотни лет и даже дольше. И, конечно, оно полно моложавости у человека, которому еще нет и сорока. Но даже при такой поправке на возраст было слишком невероятно предположить в нем одновременно и того и другого Ивана. Не случается теперь в жизни таких неправдоподобных совпадений. Только в каком-нибудь очень плохом романе может совершиться подобная вещь. А я не собирался иметь дело с выдумками из плохого романа. Мне и в жизни хватало, над чем ломать голову.

Этот четвертый Иван не состоял в нашей бригаде и неизвестно где работал. Он был в новом бледно-фиолетовом костюме с темным галстуком поверх светлой рубашки, когда подошел ко мне и сказал:

— Мне надо книжную полку сколотить. Вы не смогли бы это сделать?

Я мог это сделать, но только после окончания работы. А до окончания работы оставалось десять минут, Он переждал эти десять минут, слоняясь взад и вперед по комнатам и коридорам еще не законченного нами крыла дома, прилегающего к переулку. А затем повел меня вверх по лестнице законченного крыла, выходящего окнами на Трамвайную улицу. В этом крыле люди поселились сразу же, как только мы его закончили. И одним из его жильцов оказался этот самый Иван Иванович Егоров.

Он привел меня в свою небольшую комнату на четвертом этаже и показал на груду книг, сложенных в одном углу. Показав на них, он задумался, как бы припоминая что-то, но, как видно, не припомнил, Кивнув затем на трехметровые доски, сложенные стопкой у другой стены, он опять попробовал что-то припомнить. Я приподнял одну доску, определяя на вес ее сухость. Это отвлекло его от раздумья, и он сказал, тронув стену рядом с письменным столом:

— Вот здесь ее надо поместить. От стола до угла. Высотой около двух с половиной. Понимаете?

Я понял, конечно. Тут нечего было понимать. Но он сказал это с большой мягкостью и вежливостью в голосе, чем еще раз выдал свою полную несхожесть с тем страшным Иваном. А если он не был тем Иваном, то стоило ли с ним особенно церемониться? Вежливые люди так устроены, что они всегда остаются вежливыми, как бы с ними ни поступали другие. Они и на грубость отвечают вежливостью. Так странно они устроены. И этим они дают повод грубости быть еще грубее, потому что грубость ненавидит всех, кто умеет в споре с ней оставаться в пределах вежливости. Я, правда, не имел намерения быть грубым, но мне было весело видеть, что каждый очередной Иван все меньше походил на того Ивана. И мне хотелось по этому поводу тоже что-то такое сморозить. И я сказал ему как мог строго, хотя и вполне вежливо:

— Я бы желал точные размеры, извините в одолжении, пожалуйста.

Он посмотрел на меня как бы с некоторым удивлением и опять задумался, разглядывая рисунок новых обоев на стене. Такая склонность была у него к задумчивости. Я еще раз, уже нарочно, громыхнул досками. Это прервало его думы, и он сказал, что завтра даст мне размеры.

На другой день вечером я уже сам пришел к нему. Он пожал мне руку и показал размеры полки, которую изобразил на листке бумаги. Рядом он вычертил другую полку, поменьше, определив ей место на стене между шкафом и окном. Видя, что я все понял, он показал уголок, где я мог заняться строганием досок, а сам уселся за письменный стол, заваленный книгами. И, конечно, он сразу же опять призадумался, подперев кулаком свой широкий подбородок. Так безобидно он был устроен, этот четвертый по счету Иван, которого я едва не принял за того Ивана.

На столе, кроме книг и чернильницы, у него стояла также стеклянная ваза, полная крупных садовых цветов, среди которых были георгины, лилии, маки, гладиолусы и флоксы. Осторожно подведя ладонь под основание одного из цветков, он слегка притянул его к себе, разглядывая широкие багровые лепестки, из глубины которых выглядывали огненные тычинки. При этом вид у него был такой, словно он впервые в жизни увидел цветок и удивился тому, что увидел.

Выпустив цветок из пальцев, он откинулся на спинку стула и некоторое время разглядывал весь букет издали. А потом оперся ладонями о край стола и окунул в букет лицо. Эти движения он проделывал попеременно несколько раз. И все время на его лице оставалось такое выражение, будто он нашел в этих цветах что-то очень удивительное, чего раньше не замечал.

Да, так вот обстояло у них дело с Иванами. И, глядя на этого новоявленного Ивана, я подумал, что вряд ли мне придется увидеть здесь у них того, настоящего Ивана. Каждый очередной Иван из тех, которые мне уже встретились, приводил тому все более явные доказательства. И уже совсем не вязался с понятием о том Иване этот последний Иван. Правда, ростом он мало не догнал огромного Юсси Мурто, возвышаясь надо мной почти на целую голову, и плечи его тоже не требовали дополнения к своей ширине. Но годился он скорее в мирные садовники, нежели в грозные мстители. Да и к садовой работе вряд ли он был пригоден. У человека с такой мягкостью в характере не хватило бы духу выполнить в саду самую простую необходимость: рассечь лопатой крота, раздавить гусеницу, вырвать с корнем красивый цветущий сорняк.

Сделав свое редкостное открытие в букете цветов, он слегка повернулся на стуле, как бы готовый к новым открытиям. Я в это время сколачивал себе из двух длинных досок подобие верстака, уперев его для устойчивости одним концом в угол. И его серо-голубые глаза в поисках открытий немедленно обратились ко мне, выражая к этому моему сооружению интерес не менее живой, чем к цветам.

Со стороны можно было подумать, что это сидит и крутится на стуле юнец, недавно открывший глаза на жизнь и потому проявляющий такую жадность ко всему, что видит. Да и по внешности он мало отличался от юнца. Его русые волосы, гладко зачесанные назад, полностью сохранили свою первоначальную густоту, а движения были гибкие и легкие. Вот он встал со стула и подошел к открытому окну, через которое снизу доносился шум проходивших трамваев и автомобилей. Опираясь руками о подоконник, он высунулся наружу и глянул вниз, потом глянул в обе стороны вдоль улицы, потом прямо перед собой, потом вверх на небо, а напоследок опять обернулся ко мне. И, обернувшись ко мне, он вдруг опять крепко задумался, будто усиленно припоминая что-то. Выходило так, что в подобную задумчивость с припоминанием чего-то его вгонял каждый раз мой вид. Стоило ему на меня взглянуть, как обязательно начиналось это припоминание. Но вот он, кажется, припомнил, а припомнив, задал мне вопрос:

— Вы давно из Карелии?

Я ответил ему, что я не из Карелии.

Он спросил:

— Разве вы не финн?

Я ответил:

— Финн. Только не тот. То есть я именно тот. Я из Финляндии.

— А, понимаю. Вы один из тех, кто бежал к нам от безработицы двадцать лет назад.

— Нет, я не двадцать лет назад, а два месяца назад.

— Два месяца? Из Финляндии? Это по какой же причине?

— Так. Захотелось хорошей жизни попробовать немножко.

— А если без шуток?

— Я без шуток, простите за любезность. Я услыхал, что ваше правительство обещало устроить своим людям хорошую жизнь, и вот приехал за этой жизнью.

Я все еще отвечал ему шуткой, конечно. А как иначе было ему отвечать? Ведь не всякой голове доступны серьезные разговоры. И к тому же мне было весело от мысли, что каждый их новый Иван все меньше походил на того Ивана. Это давало повод надеяться, что мне и вовсе не придется тут с ним столкнуться. Было от чего впасть в шутливое настроение.

Но этот Иван даже в шутках не был способен разбираться. Вместо того чтобы как следует оценить их и посмеяться им, он опять погрузился в свою непонятную задумчивость, перестав задавать мне вопросы. И задумчивость эта была настолько глубокой, что позднее, при расставании со мной, он забыл протянуть мне руку. А когда я на следующий день вечером пришел продолжать работу над полками, он забыл протянуть мне руку и при встрече. Такой он был мечтательный человек, Нет, это был совсем не тот Иван. Где уж ему! И я мог смело входить в его комнату, не боясь удара доской по голове.