И он стал выкладывать из мешка на стол хлеб, сало, консервы и сахар. Юсси спросил удивленно:

— Откуда это у тебя?

Юхо самодовольно тряхнул рыжей головой:

— А ты думал, я из беды выкручиваться не умею? О, будь спокоен. Не пропаду нигде.

— А все-таки?

— Склад обчистил. Я же знаю там все ходы и выходы.

— Где там?

Юхо собирался что-то ответить, но ему помешал старик, сказавший с удивлением:

— Это русский хлеб! — Он засунул ноги в пьексы и подошел к столу. Взяв со стола хлебец, он повертел его и руках и даже понюхал. — Да, это русский хлеб. Такие буханки только они выпекают. Вот это хлеб! Чистая рожь. Это из России. Да. Это оттуда. Оттуда.

Он задумался и осторожно положил хлебец на прежнее место. Но Юхо сказал ему:

— А ты возьми его себе, отец. Убери куда-нибудь. А я еще достану.

И он снова положил буханку старику в руки. Тот взял и опять задумался, вертя ее в руках. Прикинув на ладони ее вес, он сказал:

— Много у русских этого добра. Помнишь, Юсси, ты рассказывал, как вы русскую машину с хлебом перехватили?

Юсси нехотя кивнул головой и взял с этажерки газету. А Юхо спросил у старика:

— Когда это было?

— Прошлой зимой. Они сперва повалили ее из орудия, а потом налетели со всех сторон на лыжах. Но русский водитель был еще жив. Он обложился мерзлыми буханками, подпустил их поближе и открыл огонь из ручного пулемета. Но потом они его все-таки убили.

Юсси прервал его, недовольно шевельнув газетой:

— Охота тебе рассказывать об этом.

— А разве я вру?

И он опять протянул руку, чтобы положить хлеб на прежнее место, но Юхо сказал, отталкивая его руку:

— Нет, нет, нет! И думать об этом не смей! Я обижусь, если не возьмешь.

Старик положил хлеб на край стола, и взгляд его с хлеба перешел на пылающее румянцем лицо Юхо. Он спросил:

— Ты из каких мест? Судя по выговору, это места не близкие. Но что-то как будто мне знакомое. Тебя как звать?

— Юхо.

— Вот как! И у соседки нашей Майи муж назывался Юхо. Тоже неплохой парень был.

— А где он теперь?

— Убит. В редкой семье сейчас кто-нибудь не убит.

Старик вздохнул и принялся растапливать плиту.

Поставив на нее кофейник, он достал из шкафчика две тарелки и, неторопливо шаркая большими пьексами по стертым деревянным половицам, вышел в сени. Когда дверь за ним закрылась, Юсси сказал сердито:

— Тебя кто просил тут свой хлеб демонстрировать?

Юхо, доставший к тому времени из мешка вторую буханку, виновато развел руками:

— А как же, Юсси! Подкрепиться надо же! Твои штабисты ведь не догадаются накормить меня перед допросом. Верно?

Юсси ответил, подумав:

— Пожалуй, да. Но этот хлеб убери с глаз долой.

— Зачем, Юсси?

— Ты же видишь сам: он вызывает всякие ненужные разговоры о России. Убери!

— Тебе виднее, Юсси. Как прикажешь, так и сделаю.

Однако он не торопился убирать со стола подаренную буханку. И пока он резал на ломти вторую буханку, старик вернулся в комнату, неся в одной тарелке мерзлую рыбу, а в другой — соленые грибы. Перехватив недовольный взгляд сына, он проворчал, кивая на грибы:

— Не вороти нос. Это еще труды твоей матери.

Рыбу он положил на сковородку и, пока она жарилась, поставил на стол тарелки. Юсси спросил его:

— А мясо и картошку сдал?

— Не получат они у меня ни мяса, ни картошки.

— Ты не шути с этим, старик.

Но старик, переворачивая ножом на сковороде рыбу, повторил упрямо:

— Не получат они у меня ничего. Я не приглашал гитлеровскую солдатню на кормление в свою страну. Довольно того, что я в прошлом году отдал им сдуру шерстяное одеяло. Хватит с меня и этой глупости.

— Но есть закон военного времени.

— На грабеж не может быть законов.

— А сдать все же придется.

— Нет, не придется. Уже приходили сегодня утром. Требовали бычка. А я прицелился из ружья и говорю: «Берите». Они говорят: «Смотри! Будет хуже, если от самих союзников комиссия придет». — «Пусть придет. Ответ у меня для всех грабителей один». С тем и ушли. А бычка я застрелил днем и шкуру снял. Завтра буду разделывать. Соли только не хватает немного для засолки.

Юсси сказал нахмурившись:

— Это добром не кончится.

— Если тебе наплевать на отца, то, конечно, добром не кончится.

— Ладно. Завтра подам рапорт начальству. Обрисую положение. Попрошу их походатайствовать в Саммалвуори о снятии с тебя этой повинности.

— Тебе давно следовало вмешаться, а не корчить из себя святого хранителя законов, не народом установленных.

— Но ты не имел права так поступать.

— Я знаю свое право.

Пока старик хлопотал у стола, Юсси достал из сумки блокнот и написал вечным пером рапорт, о котором упомянул. Старик указал рыжему гостю, где повесить полушубок и шапку, после чего все уселись за стол. Усевшись, помедлили, ожидая знака хозяина. Но хозяин начал с того, что сказал, насупив седые брови:

— За черный кофе прошу извинить. Корова у меня уже не доится. А идти за молоком к Майе далеко и поздно. Только напугаю ее.

Но Юхо вскричал:

— Не беда, отец! Кофе хорош и черный! Ты и без того столько наготовил, что впору русскому такая щедрость.

— Русскому?

Глаза старика с новым вниманием остановились на рыжем госте. Но остановились на нем также холодные голубые глаза Юсси. И в них блистала ярость, когда он процедил сквозь зубы:

— Я тебя о чем предупредил?

— А?

Юхо с недоумением поморгал в его сторону рыжими ресницами и принялся вскрывать ножом банку с консервами. Старик на минуту погрузился в раздумье, затем подошел к шкафчику, откуда извлек бутылку с тремя рюмками. Наполняя рюмки, он сказал:

— Пришла пора для Суоми, когда в ней легче достать спирт, чем хлеб.

При последнем слове он взглянул на подаренный ему хлеб, а с хлеба перевел взгляд на Юхо и сказал, подняв рюмку:

— За тех, кто еще не разучился поминать в Суоми добрым словом русских.

Юхо ответил ему: «За твое здоровье, отец» — и они выпили из своих рюмок разбавленный водой спирт, не обращая внимания на Юсси. А тот сидел мрачный, настороженный, положив кулаки на край стола и не притрагиваясь ни к рюмке, ни к еде. Глаза его наблюдали за Юхо, и в них было подозрение. И, может быть, Юхо, занятый едой, почувствовал это подозрение, несмотря на свой простодушный вид. Как бы то ни было, он сказал, не переставая жевать:

— Почему бы и не помянуть их добрым словом напоследок, этих рюссей? Помянуть не жалко, поскольку им все равно скоро всем конец, слава богу. У Гитлера такое оружие приготовлено, которое начисто сметет их с земли вместе с их большевистскими властями. Нам останется только не прозевать момент и прибрать к рукам их северную часть.

Мохнатые брови старика почти закрыли его глаза, когда он услыхал это. Отвернувшись от Юхо, он подпер левой рукой подбородок и сказал угрюмо:

— Да, невелика радость услыхать о русских доброе слово от дурака.

Румяное лицо Юхо с обидой и недоумением обернулось к Юсси, как бы прося у него защиты. Но тот не собирался его защищать и даже не смотрел на него больше. Он уже уяснил то, что ему нужно было, относительно Юхо и теперь следил за правой рукой отца. А правая рука отца взяла со стола выпеченный в России хлебец и, скользя по столу ладонью вверх, остановилась перед его глазами. И тут старик уже готов был погрузиться в те неведомые для Юсси думы, от которых только Каарина умела мягко и незаметно возвращать его к действительной жизни. Однако Юсси не дал ему погрузиться. Он не знал точного происхождения этих дум, но подозревал в них нечто рожденное теми далекими событиями в жизни Суоми, что имели в своей основе дружелюбие к русским. А это было нестерпимо ему, ненавидящему их каждой каплей своей крови. Выхватив из ладони старика хлеб, он швырнул его к двери.

Старик некоторое время оставался неподвижным, глядя на свою опустевшую ладонь, а затем сжал ее в кулак и подтянул к себе. Левую ладонь он отнял от щеки и тоже сжал в кулак. Получилось два очень крупных и жестких кулака, не суливших добра тому, против кого они были сжаты. Они легли на край стола, и, словно беря их за свою опору, медленно разогнулась широкая спина старого Илмари Мурто. Но такой же вид, полный угрозы и силы, принял также его сын, сидевший к нему лицом по другую сторону стола. И минуты две-три они молча смотрели друг другу в глаза, такие несхожие по цвету. Спина старого Илмари уже не вернулась в согнутое положение. И в голосе его наметился стародавний громовой рокот, когда он сказал неведомо кому: