— Забыла предупредить Юсси, чтобы он там не резался опять, если ребята из Такаярви придут пьяные и буянить начнут.

Илмари ответил на это:

— Пусть режется.

— Ну что ты такое говоришь, Илмари!

Но он повторил:

— Пусть режутся. У них в организации должны резаться. Это основное направление их учения.

— Да господь с тобой, Илмари! Кому нужно такое учение?

— Им. Недаром же они показали нам когда-то классический пример резни своего собственного народа. Они обязаны развивать свой опыт.

Она пригладила ладонью его полуседые волосы, поваленные, как и прежде, вбок, и сказала мне:

— Вот всегда он такое скажет. Но уже к людям не выходит больше. На детей растратился. Ради детей он вот этими своими руками здесь такое сделал, в глухом лесу, чего полк солдат не сделает. Надеялся и веру свою детям передать, да не вышло. Вот и кручинится теперь.

— Какую веру?

Я спросил это у Каарины, но ответил сам Илмари. Он сказал:

— Это не вера. Это истина, понятная даже ребенку.

И в течение тех многих дней, что я провел на их тихой торпе, он постепенно выложил мне свою истину, которая выглядела примерно так:

— Не может быть вреда народам от их дружбы. И не может в самих народах лежать причина для их вражды. Если же эта вражда существует — значит, ее насадили сверху. А если ее у нас насадили сверху — значит, она нужна только верхам, а не народу. Они там, наверху, боятся предоставить развиваться отношениям народов естественным путем, зная, что таким путем вражда между народами не родится. Поэтому они насаждают ее сверху искусственно. И самое страшное преступление, которое им удалось совершить, — это привить вражду детям, никак не рожденным для вражды, привить им вражду к народу, о котором они ничего не знают, ибо еще не могли успеть лично с ним познакомиться. А народам надо лично знакомиться. И такое знакомство не приводит к вражде. Чаще оно приводит к дружескому рукопожатию. И если тебе тоже когда-нибудь протянет руку человек из народа, смело принимай ее, особенно если это рука русского человека. С русскими нам судила сблизиться сама судьба. Ты думаешь, она случайно поместила нас рядом и так плотно срастила тело с телом, заставив нервы и жилы наших земель глубоко проникнуть друг в друга, в то время как с другими странами соединила нас одной только ниточкой? Нет, это рано или поздно еще даст себя знать с хорошей стороны. Но только не в наше время. Мы и наши дети подготовлены к тому, чтобы использовать этот прекрасный дар судьбы для самых скверных намерений.

Такую истину он высказывал мне постепенно, пока я гостил у них, помогая, где мог, по хозяйству. И особенно много он говорил о той ошибке, которую допустил в год всеобщей резни. Она состояла в том, что они тогда слишком долго промедлили после взятия власти в Корппила и в Алавеси. Власть была уже вот в этих самых руках, и ее оставалось только удержать. Но удержать ее можно было, сокрушив предварительно врага, а они не сокрушали его. Они сидели и ждали. Чего ждали? Они ждали, когда рабочее правительство догадается отдать приказ о переходе в решительное наступление на всех участках фронта. А оно не догадывалось это сделать. Оно само медлило и дожидалось неведомо чего.

Ему надо было действовать, а не ждать приказов. Он сам должен был приказать и не слушать глупцов. Он тратил время на споры с ними, а тем временем к ним на лыжах мчался напрямик через озера батальон мясников. И власть была вырвана. Из такой руки вырвана. И по его собственной вине. Сумей он объединиться с отрядом Ромпула, они стали бы впятеро сильнее. А став сильнее, они смогли бы смять батальон егерей задолго до их выхода из озер и затем перейти в наступление сами, выдвинувшись далеко вперед на этом участке фронта и выправив положение своих соседей справа и слева. А далее — кто знает — для закрепления их маневра мог быстро выдвинуться вперед весь правый фланг, сокращая этим слишком растянувшуюся линию фронта и развивая наступление прямо на Ваасу еще до того, как в Суоми высадилась дивизия генерала фон дер Гольца.

Да, теперь он очень легко выправлял свои былые ошибки, сидя в спокойном уединении за своим просторным столом и переставляя по нему большие черные пальцы с утолщенными суставами. Вот здесь им нужно было выдвинуться, здесь вот соединиться, а здесь ударить, прорвать и перейти в наступление. А они не сделали этого. И доброго соседства между нами и русскими так тогда и не получилось. Вместо доброго соседа русские получили на свою голову молодого Юсси Мурто.

Конечно, нельзя сказать, что Илмари не пытался сделать из своего сына доброго соседа, едва сам обрел разум после многолетней болезни. Он пытался. И в детстве даже выучил его немного русскому языку. Но когда приспело время отдавать его в школу, все это отпало. Школа находилась в Саммалвуори, а до Саммалвуори было двенадцать километров. Это означало, что сын прожил зиму в Саммалвуори, оторванный от родного дома, и только летом вернулся домой. И он уже не сумел сохранить в себе отцовскую истину о русском соседе. Уж в школе-то знали, что ему рассказать о русском соседе. Рассказы эти повторялись и множились и течение всей зимы и весны. И в каждом новом рассказе содержались все более черные краски. Они привели к тому, что для Юсси уже с первой учебной зимы стало ясно, каким страшным врагом для финна является русский. На следующий год к Юсси присоединилась его сестра, которая до этого усвоила из отцовской истины еще менее, чем брат, и с помощью школы растеряла эти крохи еще быстрее.

После второй зимы Юсси не вернулся домой. Он поступил в организацию «Суденпенту»[14] и остался в лагере. Когда Каарина его навестила, он стоял в ряду других малышей перед поднятым на шесте флагом и выкрикивал:

Когда Каарина стала его увещевать вернуться домой, где по нему скучают отец и мать, он пропищал:

— Для волчонка нет ничего дороже родной финской земли, которую он должен учиться защищать от коварного рюсси.

После четвертого года учения Айли тоже осталась в лагере. Они оба поступили в детскую организацию «Партио»[15]. Оттуда по окончании школы Юсси пришел прямым путем в «Суоелускунта», а она — в «Лотту»[16]. На место отцовской истины в них была вложена за эти годы такая ненависть к русским, что даже к отцу они стали питать вместо сыновней любви что-то вроде жалости, считая его взгляды на русских подобием болезни. Айли ненавидела русских чисто по-женски, то есть просто не желала о них слышать, не вникая особенно глубоко в причину своей неприязни к ним. А Юсси вобрал ненависть к ним каждой своей клеточкой, со всей серьезностью мужчины.

Вся история многолетнего соседства Финляндии и России прошла через его мозги капля по капле в отравленном виде, пропитав их насквозь голой ненавистью, не оставившей нетронутым ни одного места, за которое могли бы зацепиться иные взгляды и чувства. И ненависть эта относилась не к царской России, не к ее правителям, виновным в угнетении финского народа, а ко всему русскому без разбору. Всем русским жаждал он отомстить за те обиды и унижения, которые, по словам преподнесенной ему истории, претерпела от них в прошлые десятилетия его горячо любимая Суоми. И некому было внушить ему что-либо другое, помимо отца, от которого он был удален в самые чистые и восприимчивые годы своего детства. А других таких людей он почти не встречал. Разгромленные в свое время лапуасскими ребятами, многие из них еще сидели в тюрьмах, подобно отцу Антеро Хонкалинна. А те, кому удалось остаться на свободе, старались держать язык за зубами, ибо человеку не особенно приятно бывает испытывать, как убеждения из него выколачиваются вместе с его собственной жизнью. Вот почему Юсси Мурто стал тем, чем стал, и даже его возврат под крышу отцовского дома не в силах был теперь что-либо в нем изменить.