Утром Айтек поедет в Грачи. Восемнадцать-двадцать километров — не расстояние, к вечеру вернется. Посмотрит коней, которых Михеич держит вдали от посторонних глаз. Да и «земляк» его заинтриговал. Кто он? С этими мыслями Оришев заснул — как в бездну провалился.

Утром, открыв глаза, Нарчо подумал, что проснулся раньше всех, хотел встать и наколоть дровишек. Глянул — Айтека и след простыл. Приподнялся на локте, посмотрел на кровать — а там один Гошка. «Вот ленивец, все проспал!» — рассердился на себя мальчик. Комиссар бы засмеял его. Он быстро обулся (спал Нарчо одетым, как табунщики в горах), хотел выйти наружу и в дверях столкнулся с хозяйкой. В руке Анна держала все ту же чуть помятую солдатскую кружку. Та была пуста. Нарчо догадался: Анне хотелось дать сыну хакурта с молоком, как советовал Айтек.

— Куда вы так рано делись?

— За молочком для Гошеньки бегала.

День обещал быть пасмурным, холодным. Ветер не затихал ни на минуту и с такой силой качал голые деревья, будто хотел вытрясти из них душу.

Нарчо представил себе соседку — злую, жадную старуху. Что бы сделать такое этой ведьме, чтобы она не смела отказывать в молоке голодающему ребенку? Ладно, утешал он сам себя, раз обратно поездом ехать, нечего баранину беречь. Только куда чуть свет исчез Айтек? Сбегать на конюшню? Как там Марем и Тузер? Айтек, наверное, к ним пошел.

Анна подошла к кровати, откинула одеяло и взяла на руки голенького мальчика. Нарчо ужаснулся: таких тощих детей он никогда не видел. Можно пересчитать ребрышки, каждая косточка видна и на ручках, и на ножках, белесая головка болтается, шейка толщиной с большой палец Айтека…

— Где живет козина мама? — Нарчо от волнения стал косноязычен.

— Какая козина мама?

— Да та, что молока не дала.

Хозяйка не спешила с ответом. Вдруг паренек пойдет отнимать молоко силой? Тогда убегай с хутора. И так она здесь пришлая, и так все на нее смотрят, как на чужую.

— На что тебе? Коза-то собственная, не колхозная. Хочет — продаст, не хочет — не даст. Давала, пока верила… Теперь видит, не из чего мне возвращать долг, отказала. — Анна укутала ребенка в тряпье и держала его теперь на одной руке, не чувствуя тяжести, держала, словно то была кукла, а ведь Гоше уже исполнилось два годика.

— А если долги уплатить, сговорчивей будет? — Нарчо взял бурку, стряхнул с нее солому, повесил на стену, хотел подмести веником мусор и вынести.

— Чем платить-то? — хозяйка обернулась к мальчику, посмотрела на него глубоко запавшими глазами; в них не было ничего, кроме отчаяния. — Эвакуированная я. Из Харьковской области. Немцев прогнали — поехала на свой хутор: от нашей хаты даже горсти пепла не осталось. Ветер развеял. Все сожгли, окаянные. Пришлось возвращаться сюда. Тут хоть крыша над головой, работа — какая ни есть. Директор обещал дать овса или ржи в счет зарплаты.

На Нарчо словно скала обрушилась. «Даже горстки пепла не осталось…» Он вспомнил свой дом, в котором сгорели и родители и сестренка. По щекам покатились слезы, щеки запылали. Он отвернулся, чтобы хозяйка ничего не заметила. Схожесть судеб сблизила Нарчо с этой несчастной женщиной, с ее погибающим от голода ребенком. В крошечном страдальце, дышащем на ладан, он ощутил брата по несчастью, которому надо помочь. Нарчо резко смахнул рукой слезы, будто лозу рубил, овладел собой и твердым голосом спросил:

— Задолжала много? — В глазах Нарчо сверкала безоглядная мальчишеская решимость. — У меня есть командировочные. Я заплачу.

— Командировочные?

— Ну да. Комиссар приказал дать нам денег на дорогу. А я не потратил ни копейки. Назад ехать — билетов не покупать, да и ехать-то одну ночь. Я заплачу твой долг, только скажи, кому…

Анну Александровну его слова тронули до слез. Она подошла к Нарчо, прижала к себе его голову.

— Родненький ты мой, сердечный… — Хозяйка вдруг подумала: они же приехали целый табун кобылиц покупать. Значит, при деньгах. Анна Александровна ужаснулась. Подумать только — денег в мешке на тридцать лошадей. Не дай бог, узнают бандиты, всех перебьют и завладеют мешком.

— А твой… как его, старшой? Он разве позволит? Может, не хватит на коней…

— Да нет же. Я заплачу свои.

Анна Александровна со страхом глядела на мешок, из которого вчера гости извлекали угощение. Как это старшой так неосмотрительно оставил мешок в углу! Теперь из дому и выйти не посмеешь. Надо караулить добро. Нарчо, словно угадав мысли хозяйки, подошел к мешку, развязал, вытащил мясо, отрезал перочинным ножом три кусочка на завтрак, затем извлек что-то еще, завернутое в тряпье, подумал-подумал, держа большой сверток в руках, и снова сунул в мешок.

Убедившись, что у ребят в мешке не пачки ассигнаций, Анна Александровна успокоилась, занялась уборкой, уложив ребенка в подвешенную к потолку качалку.

— Ты не горячись. Твой старшой в сторону конюшен пошел. Я видела. Придет — посоветуйся, а то еще накажет тебя. Деньги-то общественные, от государства. Откуда у тебя свои на козу? Макаровна знаешь как дорожит скотиной. Увидит, что покупатель дельный, — заломит несусветную цену. Давай лучше займемся завтраком. Я пойду в погреб, картошечки достану, капусты. Картошка с бараниной будет вкусная.

— По-моему, Айтек уехал, — сказал Нарчо неуверенно.

— Куда? Натощак-то далеко не уедешь. Где он поест? Столовых нет. Не открыли еще. Все собираются, собираются, никак помещения не найдут. Это потребсоюз мудрит. Мало ли пустых хат? Почини крышу — вот тебе и помещение.

— Айтек никогда не завтракает. Что-нибудь перехватит — и на целый день. Вечером ест хорошо. Настоящий табунщик.

— То-то он тощий, как из концлагеря. Ты все же сбегай посмотри — не видать ли его на конюшне. А я пока состряпаю завтрак.

— Сначала я дров наколю, — солидно промолвил Нарчо, вспомнив родной дом, где каждое утро он рубил дрова, чтобы мать могла вовремя приготовить завтрак. В аулах ведь едят только утром и вечером; весь день проходит в трудах и хлопотах, поэтому у горцев даже в языке нет слова «обед». — Если еще что надо, скажи, я все умею, не маленький.

— Какой ты хороший! Не надо больше ничего. Меня и так совесть ест поедом — не я гостей угощаю, а гости меня. Иди, милый; наколешь дров — хорошо, нет — сама наколю. Зови лучше сюда своего Айтека.

Нарчо вышел, огляделся по сторонам. Туман окутал хутор со всех сторон. Откуда-то доносилось куриное квохтанье, вдруг протяжно замычала корова. Нарчо глянул на кривобокую хату поодаль, словно придавленную заросшим бурьяном крышей. «Там живет «козина мама», — подумалось ему. Хата словно присела — будто курица на яйцах. Оград не было видно. Кое-где стояли уцелевшие деревья, можно было разглядеть и огороды у самых хат и поодаль.

Нарчо посмотрел-посмотрел вокруг и принялся за дело. Кряхтя и сопя, отколол от большого бревна кучу щепок, отнес в хату и побежал на конюшню. Там шла утренняя уборка: бородатый старик выметал из стойл свежий, дымящийся конский навоз. Нарчо сразу узнал своего Марема, тот тихонько заржал, вскинул голову. Тузера не было видно.

— Ты куда, пострел? — старик угрожающе поднял метлу, давая понять, что шутить не собирается; видно, принял Нарчо за здешнего мальчишку, вознамерившегося стащить у него охапку сена для коровы, но, присмотревшись, спросил: — Чей такой шустрый?

— Ничей. Я приехал в командировку! — Нарчо очень нравилось слово «командировка». Ему казалось, что достаточно употребить это слово, как люди станут относиться к нему, Нарчо, с уважением и даже почтут за честь оказать ему содействие. — Я хочу посмотреть наших лошадей. Вчера завхоз Михеич разрешил поставить их здесь.

— Каких лошадей? Одна вон стоит непоеная-некормленая с вечера. На другой чуть свет ускакал кто-то… Чего на нее смотреть? На лошадь не глазеть надо, а кормить и поить, если ты джигит. Ежели ты губошлеп, то, конечно…

Большего удара для Нарчо быть не могло. Хороши табунщики! За таких в ауле никто своих дочерей и замуж не отдаст. Жаль было смотреть на голодного гнедого мерина. Бедный Марем! Комиссар глянул бы на Нарчо с презрением. «Это так ты заботишься о боевом друге? Мне такой ординарец не нужен». И, конечно, не взял бы Нарчо на фронт… Мальчик жалобным голосом сказал: