— Нету начальства. Начальство в командировке. Вернется денька через три, не раньше. А я не имею права…

— А жить где мы будем?

— Откуда я знаю? Ищите, может, и обрящете. Но как бы не пришлось ждать напрасно. Нет у нас лишнего поголовья. Самим с полсотни кобылиц не хватает. Завод восстановили без году неделя. Отдай вам тридцать кобылиц, да еще «годных к воспроизводству», с чем мы останемся? Мы тоже конзавод. Давний. В буденновскую армию лошадей поставляли…

Оришев не знал, что отвечать.

Казак все не мог успокоиться:

— «Годных к воспроизводству»! Ишь, что пишут…

— Тот, кто выписывал наряд, видимо, знал…

Завхоз рассердился:

— Да что он знал? Мы тут сидим, и то не знаем, сколько их у нас, «годных к воспроизводству», а сколько к весне откинет копыта. Каждый день лошади гибнут. «Видимо, знал…» Я же говорю тебе русским языком: конзавод только встает на ноги, приходится скупать все, что попадется. А теперь лучшее вам отдай, а самим — сиди да кукарекай. Чего захотели? — Серая с желтизной папаха так и ходила по затылку завхоза, вены на висках и шее вздулись, лицо налилось кровью, острей обозначились скулы. — Не слышал поговорку: на чужой караван рот не разевай?

— Слышал.

— Чего ж тогда за тридевять земель пожаловал?

— Брат брату поможет — гору на гору поставят. Но есть и такая пословица. — Айтек сделал паузу, чтобы не сказать лишнего, и, не дождавшись ответа, добавил: — Те, кто выписывал наряд, рассуждали правильно. Вы встаете, мы еще на земле лежим, собственные зубы собираем. Помогите же и нам на ноги подняться. Одному делу служим. Мы же не для себя просим — для конзавода.

— Небось, в кавалерии служил?

— Приходилось. И в разведке бывал.

— О-о, видно.

— Как хотите, а мне полковник приказал не возвращаться без маточного поголовья. — Айтек решил апеллировать к авторитету полковника, но на заведующего хозяйством это не произвело должного впечатления.

— Какой полковник?

— Мой начальник. Директор конзавода.

— Тут, между прочим, хозяйством тоже не сержант управляет, а генерал. Так что не очень…

— Нечего нам грызться, как собакам. Генерал уважит комиссара. Остается только подождать. — Оришев сунул наряд в планшетку поверх топографической карты.

— Ждите, сколько хотите… — Завхоз равнодушно поглядел на планшетку, которую Айтек намеренно ему демонстрировал, встал, подошел к телефону, висевшему на стене, и стал куда-то звонить.

Выйдя на крылечко, Айтек оглядел близлежащие хаты — в какую постучаться? Все выглядели сиротливо, неприветливо, словно разучились принимать гостей. Ветер не утихал.

Улицы казались безлюдными, крыши почти на всех хозяйственных постройках завалились. Кое-где стояли одинокие деревья, будто стерегли хаты от новых бед. Уцелевший скот, видно, держали в домах. В центре поселка, вблизи заросшего камышом озера стоял самый большой дом — начальная школа. Окна большей частью были забиты досками или заложены кирпичом. С продолговатого здания клуба сорвало крышу. «Сгодилось бы под стойло для лошадей», — подумал Айтек. Нарчо понял: дела неважные. На всякий случай спросил:

— Дают?

— Держи карман шире.

— Тогда поедем назад. Чего время терять? — Нарчо думал о Ростове, большом городе, что стоит на широкой, многоводной реке, по которой в обе стороны ходят корабли. Вот бы посмотреть на корабль! Разве можно представить, чтобы по Тереку ходили суда, даже маленькие — в щепы разобьет.

— Без лошадей?! Нас домой не пустят. Не стой без дела. Иди раздобудь охапку сена, пока я с кем-нибудь договорюсь насчет ночлега. Переходим на подножный корм. Только смотри мне! — Айтек погрозил ординарцу пальцем, видимо, намекая на то, что чужое брать нельзя. Чего доброго, позарится парень на конзаводский фураж — навлечет на себя гнев и без того, видно, лютого завхоза.

Оришев обошел несколько хат. Где народу полно — дети и женщины, самим не хватает места, где просто побоялись чужих… Были хаты, откуда Айтек сам спешил уйти, потому что там держали поросят. Наконец, попалась хозяйка, которая хоть и не слишком радушно его встретила, но согласилась уступить угол на пару дней.

Худая, изможденная женщина, под глазами синяки — видно, от голода, в углах рта прочно легли морщины… Она казалась невесомой. Приглядевшись как следует, можно было понять, что она молода, просто измучена лишениями. Ее небольшой дворик был разгорожен, убогая хатенка с одним окошком покосилась набок. К ней был пристроен хлев, сейчас совершенно пустой, лишь не выветрившийся запах напоминал о животных. За хатенкой тянулись две узенькие полоски земли: огород. На одной, видно, росла капуста, на другой — картофель, кукуруза, подсолнухи.

— Ребенок у меня хворый, беспокойный. Спать не дает, — заранее предупредила хозяйка.

— Ничего. Заснем. И вам надоедать не будем. — Айтек был согласен на все, лишь бы в дом пустили. — Насчет еды не беспокойтесь, мы с собой привезли достаточно. Не на один день. Мясо есть, курица, сыр, даже хакурт. Только к нему молоко нужно.

Хозяйка и представления не имела о хакурте, спросить постеснялась, но, подумав, что это что-то очень вкусное, проглотила слюну.

— Смотрите… Жил у меня тут один, тоже из ваших мест. Уехал он. Устроился на работу неподалеку, иногда навещает, привозит подарки мальчонке. Коли сегодня пожалует, тесновато будет…

— Ничего. Мы тоже тут не задержимся. Приедет директор — договоримся с ним, и по коням. До самого Кавказа без пересадки.

Айтек переступил порог, но в хате было так темно, что ничего нельзя было рассмотреть. Выглянув на улицу, он крикнул:

— Ординарец, живо сюда!

Нарчо быстро отвязал всю поклажу, притороченную к седлам, и потащил ее в дом. Пристанище явно ему не понравилось, хоть и не было выбора. Вот если бы они подались в Ростов…

Через несколько минут по стенам хаты уже висели седла, бурки, мешки с продуктами, заменявшие ковровые переметные сумы, сложили в угол. Лошадей отвели на конюшню. Завхоз Михеич, сменив гнев на милость, позволил поставить их в стойла. Айтек решил воспользоваться случаем и посмотреть здешних коней. Из них ведь выбирать придется. Нарчо остался с хозяйкой. Он робко притулился почти у самой двери. Женщина была занята ребенком, тихо стонавшим в углу. Он лежал на большом ящике, куда в доме складывалось все — посуда, постель, одежда, а может быть, и съестное. Не глядя на гостя, хозяйка спросила:

— Как тебя зовут-то? Меня — Анна Александровна.

— Нарчо. Ординарец полкового комиссара. Мы в командировку приехали.

Хозяйка не поняла, решила, что мальчик переспрашивает: «На что это, мол, надо?», подумала — какой грубый, — и уже пожалела было, что пустила постояльцев. Однако по тону не было похоже, чтобы паренек грубил.

— Как зовут, говоришь? Нашто?

— Нарчо, — нехотя повторил мальчик. Глаза его уже привыкли к полумраку, теперь он мог разглядеть убогое убранство комнатушки. В углу стояла железная кроватка с двумя голыми досками, торчавшими из-под матраца. Такие кровати Нарчо видел в пионерском лагере. На ней вдвоем не разместиться. Под углом к ней, у стены был устроен лежак, рядом стояла немецкая канистра — по-видимому, единственное богатство в доме. Нарчо решил про себя, что им с Айтеком предстоит спать на лежаке. Над кроватью висело несколько пожелтевших фотографий в раме, рядом — закопченная керосиновая лампа. Верхняя часть стекла была отбита, ее заменяла бумажная трубка.

Укрывая потеплей жалобно скулившего малыша, хозяйка надрывно приговаривала:

— Не плачь, родненький, птенчик мой, ну, нету молока, кончилось. Пойду сейчас клянчить, кормилица наша, бог даст, смилостивится. Не плачь, солнышко…

Она приподняла крышку ящика, на котором лежал ребенок, сунула туда руку, долго шарила, но ничего не достала. Потом взяла с подоконника алюминиевую кружку, вытерла ее передником и в нерешительности замерла на миг, как бы размышляя, куда ей направить стопы.

Запах этой комнаты, запах нищеты и болезни, напоминал Нарчо родной дом, которого уже нет, родителей… Вдруг ему показалось, что они с Айтеком заехали слишком далеко. Он встревожился — найдут ли они обратную дорогу? Сюда-то ехали по рельсам, с них не свернешь, а возвращаться придется верхом — по карте, что дал комиссар.