— Да и мы не засидимся, — в том же тоне ответил Кошроков, попивая из деревянной ложки густую, чуть солоноватую каракуру — чай с молоком, и закусывая брынзой с лакумом.

— Что ж ты, кроме чая, ничем не угощаешь гостя? — не вытерпел Чоров.

— Наркомовские сто грамм мы пили вчера. С утра не полагается, — ответил за хозяина уполномоченный. Правда, и вчера он категорически возражал, чтобы посылали за водкой в сельский магазин. Но Оришев был неумолим: «символически, по глотку». Глотки, правда, получились лошадиными…

— Да и на фронте не полагается с утра, иначе попадешь в штрафную роту, — шутил Чоров, словно полжизни провел на передовой.

— И здесь — фронт, — заметил Кошроков. — Вон какой ворох кукурузных стеблей взяли в окружение. Домолачиваем.

— Вот за это следовало бы по маленькой.

— На, держи. Здесь целая чаша. — Оришев принял из рук Кантасы тарелку, вилку и большую чашку с чаем. Все это он поставил перед председателем. — Пей, пока горячий. Из шиповника чай. Знаешь, как бодрит — не хуже «Охотничьей».

— Не по-партизански поступаешь, забываешь старые традиции. Помнишь, как мы соблюдали принцип — не оставляй на утро то, что можно выпить с вечера. — Чоров ложкой мешал чай. Утром он обыкновенно почти ничего не ел. Не было у него аппетита и на сей раз, зато говорил «райнач» не переставая.

— Разве обязательно пить? — укорял Чоров Оришева, — Важно провозгласить тост…

— Дядя Доти, запрягать лошадей? — деловитый вопрос Нарчо прервал эти разглагольствования. Мальчик рассмешил Кошрокова: приложил руку к шапке. К сожалению, эффектно щелкать каблуками Нарчо не умел.

— Запрягай, милый, запрягай. — Нарчо уже повернулся, чтобы идти, но Кошроков остановил его: — А ты поел, мой боевой ординарец?

— Поел, — нараспев ответил Нарчо, счастливо улыбаясь. Как было бы хорошо, если бы комиссар назвал его «мой боевой ординарец» в присутствии Кантасы… Мальчик побежал к ферме, где стояли каурая и гнедая. Лошади были уже накормлены.

Спор о гостеприимстве продолжался недолго.

Увидев, что Кошроков вместе с Чоровым и Батырбеком выходит из комнаты, Нарчо лихо, по-кавалерийски, словно правил не линейкой, а пулеметной тачанкой, подкатил к крыльцу; отдохнувшие лошади остановились, перебирая от нетерпения ногами.

Из кухни вышла Кантаса. Она успела завернуть в чистую тряпицу гостинец для Нарчо. От волнения она все вытирала руки фартуком. За ней появилась Биля, довольная, улыбающаяся.

— Ну, хозяюшки, благодарность вам превеликая. А знаете — так угощать гостей рискованно. — Кошроков не отпускал теплую, пахнущую луком и жиром руку Кантасы. — Того и гляди, не захотят уезжать, а уедут — вернутся доедать то, что не смогли съесть. Оставлять-то — грех. — Доти и не догадывался, что говорит правду. — Один генерал спросил своих солдат: «Ну как, хватает харча?» — «Хватает, товарищ генерал, — отвечают солдаты, — даже остается». — «А что делаете с тем, что остается?» — «Доедаем, товарищ генерал, доедаем». Так и мы поступим.

Мужчины рассмеялись.

— И вам дай бог столько радостных дней, сколько кругов сделали ваши колеса по пути к нам. — Кантаса смущалась, но решила все-таки высказаться. — Вы думаете, что сделали добро только для Били? Нет. Вы всех нас обрадовали. Пришли женщины, увидели Билю — слез не сдержали, а сколько хороших слов произнесли… Вы добрый человек. Дай бог вам легкого пути… — Кантаса замолкла раньше, чем сама хотела.

Биля подошла к гостю, низко поклонилась, хотела поцеловать ему руку, но Кошроков не позволил. Он сам прикоснулся губами к ее натруженной руке, погладил молодую женщину по голове, пожелал ей всех благ, обещал еще приехать.

— Очень просим, очень, — в один голос говорили женщины.

Цурка никак не отставала от Нарчо, норовила забраться на линейку, стоит на задних лапках, передними упирается в ноги Нарчо, машет хвостом, глаз не отводит: возьми, мол, меня. Нарчо гладит собаку по мягкой шерсти.

— Куда ни приедешь — всюду твои друзья, Нарчо, — искренно удивлялся Доти Матович. — Даже собаки тебя знают.

— Так это же Цурка!

— Нарчо — парень известный, — согласился Оришев, легонько похлопывая «ординарца» по плечу.

«Укладывая» на сиденье больную ногу, Кошроков оглянулся. Чоров, желая попрощаться с Кантасой, сделал к ней шаг, но Кантаса насупилась, отвернулась и быстро зашагала прочь. Чорову стало неловко, он сделал вид, будто пошел не в ту сторону. И с линейкой ему не повезло. Кошроков не пригласил его сесть рядом, а Чоров прикинулся, будто не замечает этого:

— Вы не ждите меня. Я догоню. На конеферму едете? Мне надо еще на скотооткормочную базу завернуть. Я раньше вас буду на месте. Недаром говорят: пеший конному не попутчик. Я на машине, стало быть, для меня вы — пешие.

Старый «виллис» сначала покатил под горку, лишь потом включили мотор — иначе он не заводился.

— Ну и «конный», — засмеялся Кошроков.

Однако и Оришев, и Кошроков чувствовали неловкость. Получалось, будто они избегают общества Чорова… Линейка катилась легко. Сытые кони звонко били копытами по каменистой дороге. Женщины, стоя толпой у полевого стана, провожали гостя взглядом. Первым тишину нарушил Кошроков.

— Батырбек, ты заметил — Кантаса не подала руки Чорову.

— Старые враги.

— Почему?

Оришев ответил не сразу: не хотелось обсуждать чужую ссору. Нарчо тоже мог бы дать исчерпывающую информацию на этот счет, но не смел вмешиваться в разговор взрослых.

— Она — стряпуха, — продолжал Доти, — он — первое лицо в районе. Что им делить?

— Обидел он ее… — решившись, начал в конце концов Оришев.

— У Кантасы была корова, она выменяла ее на тулуп погибшего мужа, холила, лелеяла, уберегла от гитлеровцев. Как это ей удалось — неизвестно, говорят, держала животное в погребе, кормила по ночам. Оккупация кончилась. Объявили первый сельский сход. Пришел час восстанавливать хозяйство. Насчет коров установка была правильная: если удастся обеспечить ферму кормами, то и скот следует согнать на фермы. Чоров вгляделся в горные склоны и увидел: чернеют копны сена, заготовленные еще до прихода гитлеровцев. Он решил, что с кормами дело обстоит благополучно, распорядился свести уцелевший скот на фермы. Спустили и другую команду: в целях быстрейшего выполнения плана поголовья скупить коров у колхозников и рабочих сельской местности не по рыночной цене, а по заготовительской. Чоров вызвал милицию, перекрыл дороги, ведущие на базар. Народ заволновался…

Уполномоченный внимательно слушал, повернувшись к рассказчику.

«Директивы — вехи, — думал он. — А вот способ, которым идет от вехи к вехе: напрямик или выбирая, как лучше, — дело исполнителя. Кулов дал правильную директиву — восстановить общественное хозяйство, в частности фермы. Как ее выполнить применительно к конкретным условиям — это уже была задача Чорова. К каждой ситуации нужен свой подход».

— Кантаса, — говорил тем временем Оришев, — не отдавала коровы. Она делила одиночество с Нарчо, и я знаю, как преданно они заботились друг о друге. От пережитого пошатнулось здоровье Кантасы. Нарчо заботу о корове взял на себя, из лесу он возвращался не только с дровами, но и с охапкой прошлогодней травы, в наших местах называемой «милиф». Он добывал ее, шаря под кустами, между валунов, возле деревьев. В траве этой питательных веществ негусто, но все-таки корм. Поили корову теплой водой, так она и держалась на ногах. А когда в доме молочко — знаешь, все-таки легче.

Явились от Чорова: «Отдай корову». Кантаса отрезала: «Не отдам». Корова была к тому времени стельная. Кантаса и Нарчо ждали, что она вот-вот отелится и они заживут по-другому.

Тем временем часть собранных на ферму коров пала. С планом дело не выгорало. Да и упорство Кантасы создавало опасный прецедент. И тогда в дом к ней пожаловал сам Чоров. Он понимал, что вдову уломать трудно. Она знает свои права и объективно заслуживает, чтобы к ней отнеслись внимательно: кто, как не она, тяжело пострадала в период оккупации… Чоров полагался на свой начальнический авторитет и, так сказать, на личное обаяние.