Чоров моментально все сообразил, поспешил выпроводить парня и, как только за тем закрылась дверь, прошипел:

— Значит, все время была в машине? Все видела?

Кураца лгать не умела. Пришлось сознаваться во всем чистосердечно.

— Клянусь памятью матери, не хотела я, меня бы меньше грызла совесть, если бы я была той женщиной.

— Не бойся. Тебе это не грозило. — Чоров стремился побольнее уколоть уже немолодую Курацу.

— Считай, что я ничего не видела, не слышала. Я сгораю от стыда, проклинаю себя. — Бедняжка словно бы пропустила мимо ушей обидные слова, только углы губ дрогнули.

— Болтовня! Ломаного гроша в базарный день не стоит. Знаешь пословицу: молчание — золото? Понесешь, как сорока на хвосте, сплетню, — сойдет за бабью трепотню, а вот молчание твое может стать золотом. Умеешь молчать? Ты ведь не простая женщина, ты же руководящий работник.

— Клянусь памятью близких, в могилу унесу.

— Не надо в могилу. Помолчи хотя бы года три. Уговор: пока ты хранишь тайну, ты не услышишь от меня «нет». О чем бы ни просила — исполню все. По рукам?

— Буду молчать. Просьбами обременять не собираюсь.

— Тогда все. На той машине тебя довезут до завода. Ты меня не видела, я тебя не видел. — Чоров злобно глядел на Курацу. — Если сболтнешь, пеняй на себя. Ты тоже не святая. Не за красивые глаза тебе румыны давали черепицу для продажи. Ты, можно сказать, работала у оккупантов торговым агентом. Да и кто знает, что у вас происходило в траншее, когда солдаты выгружали черепицу. Там тоже было темно.

Вот тут уж Кураца взорвалась. Сознание собственной правоты и безгрешности придало ей сил:

— Что значит — «не святая»? Я путалась с румынами? Негодяй! — Кураца шагнула вперед. Чоров испуганно попятился. Лицо женщины пылало гневом. — Говори, если знаешь обо мне что-нибудь дурное! Говори с районной трибуны, с областной. Я не боюсь. На ту же трибуну поднимусь и я. И люди мне поверят. За мной нет ничего, что помешало бы мне взглянуть в глаза моему мужу, если бы он вернулся, в глаза незабвенного моего сына Аслануко. Ты оскорбил не меня одну, ты оскорбил память моих близких, павших на войне…

Чоров растерялся:

— Я не хотел тебя оскорбить. Подумаешь, гурия с небес сошла. Слова о ней не скажи. Ладно, извини, если обидел. Иди, садись в мою машину, и с богом. К этому разговору мы больше не вернемся. В конце концов, мой грех невелик. Подумаешь, доставил удовольствие незамужней женщине…

Позже Апчара и Кураца назвали описанную выше поездку Курацы «левым рейсом», и если надо было о чем-нибудь попросить Чорова, Апчара говорила Кураце: «Сходи еще раз, напомни ему «левый рейс».

На самом деле в те времена Чоров страшно боялся за свою репутацию: пылинка упадет — сдувал. Скрепя сердце он выполнял просьбы Курацы, которая, поразмыслив, решила использовать «райнача» в интересах дела, каким занимались они с Апчарой. Во время весенней вспашки велено было всех коров запрячь в плуг. Кураца пошла к Чорову с просьбой освободить от повинности тех животных, что находились в личном пользовании рабочих завода. Дескать, рабочие — не колхозники, за вспашку ответственности не несут. Чоров согласился. Нужен был лес для ремонта глиномешалок. Кураца попросила Чорова разрешить ей нарубить десяток кубометров в порядке санитарного ухода за лесом. Разрешил. А куда денешься? Ларек на заводе долго не открывали. Горторг сопротивлялся: «Вы сельская местность, а мы торгуем в городе». Райпотребсоюз тоже нашел причину: «Вы рабочий класс, вы на иждивении у госторговли». Кураца опять кинулась к своей палочке-выручалочке…

— Так Чоров вносил плату за хранение тайны, — засмеялась Апчара.

— Какая же плата? Это его дело, — возразил Доти.

— Да кто к нему пойдет с личной просьбой? Я, например, не пойду ни за что.

— Кулов о нем с похвалой говорил: мол, оседлает ветер — инициативный, быстрый, знает свое дело. Вожак, одним словом.

Апчара категорически опровергла эти похвалы:

— Какой он вожак? Просто когда нет волов, в плуг впрягают телок. Нашему району не везет. Первым секретарем райкома избрали фронтовика, только что демобилизованного. Он лежит в больнице в тяжелом состоянии. Второй секретарь — мать новорожденного сына. На работу не скоро выйдет. Третьего не подобрали. Вакансия. Вот Чоров и выбился в крупные начальники. За все хватается, все вопросы решает по собственному усмотрению. Ему ужас как хочется стать постоянным «первым человеком», головным журавлем районного масштаба. Ночью спит и видит, как его избирают на этот пост. Оттого он на ходу и рвет подметки, оттого Кулову дым в глаза пускает. Что хочешь делай, но подавай ему план. Как — это его не интересует. Цифры нужны. «Таблицу умножения знаешь?» — «Знаю». — «Делай план, иначе с тебя живого не слезу».

Поедет в область — первым выходит на трибуну; на пленумах, на активах то же самое! — Апчара перевела дух. Собеседник молчал, обдумывая услышанное. — Вас вот он боится. Вьюном вьется. Скажет слово — смотрит в вашу сторону. А так он, знаете, как с нами разговаривает? Только что усы у мужчин не пообрывал.

— Вот уж не подумал бы.

— Подождите, увидите, он еще развернется.

Нарчо хлестнул лошадей и линейка быстрей покатилась под горку. Далеко внизу, в глубине долины, показались крыши коровников, силосные башни.

— Как твоя молодежная ферма? — Кошроков неожиданно переменил тему разговора. — Не зачахла?

— Нисколько. Там Азиза трудится, моя подружка и одноклассница. Дело знает.

— Азиза, которая чуть не утонула в ливневом потоке?

— Она самая. Ферму мы восстановили. Правда, расписок, что взяли у тех, кто обязался сохранить колхозных коров, не сберегли. Пропали они. Но люди зато сберегли животных. Признаться, я схитрила. Всем говорила, что расписки целы и лежат в сейфе. Лучше, мол, подобру-поздорову возвращать коров. Если кто сдаст купленную — тоже хорошо: чуть-чуть встанем на ноги — заплатим.

— Вернули?

— А как же? В канун прихода оккупантов на ферме было сто двадцать голов. И сейчас столько же. Хотите, заедем? Ферма как раз по пути.

— С удовольствием.

— Ординарец, — Апчара легонько тронула Нарчо за плечо. — Вон, видишь, лесок? Грушевые деревья — точно снопы пламени. С полкилометра проедем — будет ферма.

Нарчо, окрыленный услышанным — «ординарец», живо откликнулся:

— Твою ферму я знаю.

— Я забыла, ты же наш, машуковский.

— Там на реке мельница. Мы с партизанами приносили туда кукурузное зерно. Хотели мельницу запустить, да одного жернова не нашли. Мы тогда утащили другой и сделали маленькую ручную крупорушку. Каждый день — суп из кукурузной крупы! Бывало и с бараниной.

— Да, да, там стоит мельница! Я обязательно восстановлю ее. Будет наш музей. — Апчара вспомнила, что на мельнице лечили Локотоша, когда подобрали его полуживого.

— Ты мог здесь кое-кого встретить.

— Кого?

— Локотоша. Не слыхал про такого?

— Конечно, слыхал! Оборону здесь держал, ущелье в крепость превратил — в знаменитое ЧУУ — Чопракское укрепущелье.

— Так капитан на мельнице лечился? — заинтересовался Кошроков, оглядываясь по сторонам и оценивая местность с точки зрения военного человека.

— Насколько я понимаю, знаменитое ЧУУ остается там? — комиссар палкой показал в сторону синих гор, окаймлявших снизу снежные вершины Кавказского хребта. — Жаль, ординарец, не повстречался ты с капитаном Локотошем. Боевой командир. Тоже на одной ноге бегал, как я, а воевал лучше, чем те, что на двух. Он бы тебя взял на фронт. Это уж точно.

Апчара, разумеется, не сказала ни слова о своей былой переписке с Локотошем, о том, как она горюет из-за того, что переписка прервалась. О Локотоше уже который месяц ни слуху, ни духу. Живой или нет — никто не знает. Но в гибель капитана она не верит. Хабиба на фасолинах гадала, вышло — тянется Локотош душой к родному очагу. Только где его очаг? Блокаду Ленинграда прорвали, может быть, он к родной матери подался?

Апчара сидела боком к комиссару, повернув голову назад, в сторону ЧУУ, чтобы тот не заметил слезинок, набежавших на ее глаза…