— Это приказ, не подлежащий обсуждению. — Командующий армией ясно дал понять полковнику, что тому не положено вступать с ним в дискуссию. То была их первая встреча, и командарм обошелся с Кошроковым мягко.

— Я солдат, я приказ выполню, но считаю своим долгом предупредить: снег очень глубокий, стремительной атаки не получится. Лошади выдохнутся, не дойдя до передней линии обороны противника…

Приказ, разумеется, пришлось выполнять. Доти постарался предусмотреть все возможное. Конникам посоветовал накормить хорошенько лошадей, вести их в поводу до рубежа сосредоточения, снять с себя и с них, что только удастся. Как назло всю ночь снова валил густой снег. «Может, отменят кавалерийскую атаку», — с надеждой думал Кошроков, измеряя толщину снежного покрова, как мерят глубину пахоты в поле. Нет, все осталось в силе. В назначенный срок заговорила артиллерия всех калибров, загрохотали минометы. Сигнал — и понеслись конники. В снежном вихре над головами заполыхали сабли.

Кошрокова отговаривать было бесполезно, он помчался, что называется, на острие атаки. Как и следовало ожидать, лошади быстро выдохлись, ибо двигаться в снегу было очень трудно; они остановились перед противником и начали падать под выстрелами, вздымая снег копытами. Некоторые всадники, достигли передовых окопов, но метались, будучи не в состоянии перемахнуть через них, сваливались в окопы и ходы сообщения. Тогда бойцы принялись соскакивать с лошадей и устремлялись вперед, вооружившись карабинами вместо обнаженных клинков. Бой завязался на земле, бывшие конники смешались с пехотинцами. Кавалерийской атаки не получилось, хотя оттеснить противника все же удалось. Лишь один эскадрон прорвался во вражеский тыл, захватив пленных.

Не будь сам полковник в первых рядах, не свались он с коня в снег с раздробленной колонной чашечкой, неизвестно, чем бы это для него кончилось. Мертвенно-бледного от потери крови, закоченевшего Доти Кошрокова вынесли с поля боя и тут же отправили в госпиталь. На этом, казалось, завершилась его боевая биография. Но сам Кошроков был уверен, что это временно. В гипсе он пролежал несколько месяцев, а когда гипс сняли, выяснилось, что нога перестала сгибаться. Комиссар долго ждал, когда она «разработается», не дождавшись, стал проситься на фронт, писал в Москву, звонил знакомым, просил содействия, — добился одного: приказа поработать пока в освобожденных районах страны, занявшись восстановлением конского поголовья. Скрепя сердце он согласился. Пришел приказ о назначении его директором госконзавода, где пока еще не было лошадей, за исключенном тех двух, что сегодня запрягли в линейку. Специалистов-коноводов представлял Нарчо. Комиссара упросили взять сироту себе под крыло. Впрочем, парень, как уже говорилось, оказался что надо. Директор доволен, о Нарчо и говорить нечего: такая честь ему выпала — стать правой рукой комиссара.

На Кавказ Кошроков вернулся еще и по совету врачей, рекомендовавших ему сероводородные ванны, с помощью которых, по их мнению, можно было быстрое вылечить ногу. Теперь комиссару предложили и вовсе незнакомое дело — отправиться в отдаленный район в качестве уполномоченного по хлебозаготовкам. Получилось это следующим образом. Доти поехал в обком, чтобы представиться, поподробней узнать о делах в республике, получить, как говорится, информацию из первых рук. Да и помощи кой-какой попросить. Он с интересом слушал Зулькарнея Кулова, которого последний раз видел, когда Нацдивизия уходила на фронт. Около двух лет прошло с тех пор, как оккупантов изгнали с территории республики. За это время сделано столько, сколько, кажется, не сделать бы и в пять лет. Но главной задачей осталось восстановление посевной площади. Как этого добиться при почти полном отсутствии тягла? Первой весной сеяли по стерне. Лишь незначительную часть земли удалось вскопать вручную. На каждого человека установили норму — пятнадцать соток. Копали женщины и дети: «мужское население» (старики и мальчишки) занялись животноводством. Налаживали производство местных строительных материалов. Не хватало стекла. Кто-то предложил самодельную технологию производства — нашли сырье, построили печь. Объявились и стеклодувы, которые, правда, могли выдувать лишь большие бутыли цилиндрической формы. В окна бутыль не вставишь, поэтому цилиндр разрезали и тут же разглаживали его на специальном столе, делая стекло плоским. Юный сельский механизатор из трофейного мотоцикла смастерил трехколесный грузовичок. Полтонны груза запросто возил этот смешной автомобильчик, да еще к нему пытались цеплять борону. «С деньгами туго, — сокрушался Кулов. — Берем из банка, выдаем зарплату, а товаров в магазинах нет. Деньги, стало быть, в банк не возвращаются. Приходится прибегать к водочке. Как совсем прижмет — просим, чтобы увеличили фонды на спиртоводочные изделия. Другого выхода не вижу… Нелегкое дело и человеческие судьбы. Во время оккупации всякое бывало. Теперь нам разбираться. Авгиевы конюшни: успевай вывозить навоз. Нет заседания бюро, где бы не слушалось персональное дело. Одно тянет за собой другое. Детей беспризорных не счесть. Развалины кишат ребятишками…»

Кошроков искренне сочувствовал Кулову. Работа действительно колоссальная, многотрудная. Беседа старых знакомых закончилась неожиданным предложением со стороны Кулова — поехать уполномоченным от обкома в Чопракский район.

— Представителем Ставки? — улыбнулся Кошроков. Он все-таки был польщен, что ему нашли важное дело.

— Да. Представителем главного командования со всеми правами и полномочиями. Выполнить план по хлебу — задача номер один. Любыми средствами. — Зулькарней Кулов пожал комиссару руку, поблагодарил за согласие помочь, в свою очередь пообещал всяческое содействие.

Кошрокову прежде не приходилось вникать в сельскохозяйственные проблемы, опыта в этом деле у него не было никакого. Но комиссар, поразмыслив, поставил себе собственную «сверхзадачу» — высмотреть в колхозах и совхозах кобылиц, скупить их и таким образом заложить основу для воспроизводства лошадей на конзаводе. Из Ростовской области ему по наряду обещали маточное поголовье. Но сколько голов пришлют, что в наряде будет сказано — неизвестно. Ясно только, что лишних коней, скорее всего, сейчас нигде нет.

Дорога становилась уже. В ущелье подул ветер — признак близости снежных гор. Доти застегнул шинель. Лошади вспотели, на шеях под хомутами появились темные пятна. Животные стали дышать тяжелее, из расширенных их ноздрей валил пар. Небо над горами напоминало медный купол, по которому вниз струился кизиловый сок, расплываясь на горных склонах, покрытых густым лесом.

— Далеко до райцентра?

— Еще километра три, и будет мост… — Нарчо особенно не был уверен, так ли это — километрами расстояние ему мерить не приходилось.

— Ну, тогда останови. Пусть лошади отдохнут, — Доти долго кряхтел, сопел (хорошо, что поблизости не оказалось медицинской комиссии) и наконец выбрался из линейки. Первый шаг дался с огромным трудом, второй — легче. Потом дело пошло хорошо. Доти понимал, что он одет не блестяще — одна нога в сапоге, другая в валенке, но зато на голове полковничья папаха, зато — шинель, армейский широкий пояс, пряжка со звездой, начищенная до блеска…

— Я эти места знал хорошо, — тихо, как бы оправдываясь перед директором, проговорил Нарчо. Глаза его при воспоминании о прошлом затуманились. Мальчик повернулся спиной к ветру, чтоб было не так холодно и чтобы можно было спрятать непрошеные слезы.

— Откуда? Ты же с берегов Терека.

— Искал пристанища…

Нарчо не хотелось возвращаться памятью к горестным дням, когда он скитался по аулам. Да и запали в душу слова Кантасы, которая, отводя мальчишку на конзавод, наставляла: «Угождай начальству, не спорь с ним, будь послушным, старайся понравиться. А то прогонят тебя — будешь горе мыкать, совсем пропадешь». Нарчо подумал: «Расскажу все, комиссар отправит в детдом».

Кошроков прохаживался взад-вперед, чтобы размять ногу. Неожиданно он переменил тему.

— Нарчо, знаешь восточную мудрость: «Идя в гости, не забудь поесть, ибо неизвестно — покормят в гостях или нет. Если покормят, то лучше поесть два раза, чем ни одного»?