Бекан воспользовался случаем замолвить слово о Чоке.

— До седла ли мне сейчас? Сын погибает в лагере. Какая кожа должна быть на людях, чтобы выдержать такие беды?.. — Бекан прижал папаху к лицу.

Якуб взялся за телефон. Седельщик думал, что он сейчас позвонит насчет Чоки, но Бештоев заговорил о другом. Он распекал кого-то и приказывал найти и доставить к нему аптекаря с медикаментами.

— Из-под земли его извлечь и доставить живым и невредимым. Мы его заставим раскопать свой клад. — Положив трубку, Якуб добавил, как бы поясняя Бекану: — Спрятал медикаменты, понимаешь? Но мы его заставим, найдем… Так сын, говоришь, в Прохладной?

— Как скотина в загоне. И кормят, как скотину, — кукурузой в початке.

— Сколько дней надо, чтобы сделать седло? Настоящее кабардинское. С инкрустацией на луках, с золотой насечкой на позументах?

— Недели три, если стоящее…

— Конечно, стоящее. Седло сломается — считай, и голова твоя сломалась.

— Как же я возьмусь за такое дело? Мне не из чего сделать седло.

— Разве я спрашиваю: возьмешься ты или не возьмешься? Не ты берешься за это. Тебя заставляю я. Это моя воля. Мой заказ. Не хочешь — я найду другого. Но учти, ремни для этого седла я вырежу из твоей кожи, подушку набью твоими волосами. Не хватит — добавлю косы твоей старухи. Стриженым пойдешь в тот же лагерь к своему приемышу.

Бекан совсем приуныл.

— Инструмента никакого у меня нет…

Якуб встал, вышел из-за стола, поглядел в окно, почти сплошь заклеенное бумагой, потом повернулся к седельщику:

— Слушай меня и запомни, Бекан. Нам лучше договориться по-хорошему. В долгу перед тобой не останусь. Три недели на седло — много. До праздника освобождения остается мало времени, потому что перенесли его. В твоем распоряжении пять-шесть дней. Но не больше. А сократить можешь, и это даже в твоих интересах. Сделаешь — попробую освободить Чоку…

— Не проживет он, не дотянет…

— Тогда не взыщи. Значит, так было угодно аллаху… — Якуб сел на свое место, облокотился на стол и стал ждать согласия седельщика. Ему казалось, что старик не понимает всей его силы и власти. Ничего… постепенно поймет. Локотош тоже не хотел считаться с ним, пытался соперничать. Пришлось убрать его с пути и установить контакт с немецким командованием, договориться о почетной капитуляции. Вчерашние враги стали друзьями, а население ущелья благодаря его, Бештоева, мудрости избежало уничтожения, голодной смерти и всех бед, которые обрушились бы на него, если бы оно продолжало сопротивление. Из воинского гарнизона создан отряд легионеров, или добровольцев, как иначе называют их. Этот отряд брошен на борьбу с партизанами. Заслуги Бештоева немцы оценили высоко. Его поставили во главе гражданской администрации, принявшей на себя обязанности по самоуправлению и налаживанию хозяйства. Якуб уверен, что Локотош или убит, как об этом доложил Кучменов во всех подробностях, или, истекая кровью, добрался до партизан. Не исключена возможность, что он еще встретится с ним, сведет счеты, раздавит его всей силой своей неограниченной власти. Еще немного — немцы продвинутся вперед, обойдут Кавказ с востока, ворвутся, наконец, в Баку, и Якуб окажется в глубоком тылу, сосредоточит в своих руках всю полноту власти, и тогда он заставит врагов ползать на животе.

Бекан хотел показать Якубу бумажку с резолюцией, но, вспомнив слова труповоза, раздумал.

— Чока мало светлого видел в жизни. Не было у него удачи…

— Теперь от тебя зависит — выйти ему на свет или расплыться в грязи, как конский помет… Согласен?

— Подумаю.

Беда не ходит в одиночку. Что теперь делать? Сына вызволять из ада или Локотоша скорее поставить на ноги, чтобы он стал рукой возмездия? Он не даст врагу оседлать кабардинского скакуна. Надо жить, чтобы бороться, чтобы враг не топтал твоих детей, не гноил за проволочной оградой. Бекана бросило в жар, на лбу выступил пот. Ему уже не хотелось плакать, чтобы разжалобить Якуба. Вспомнились слова Хабибы: если друг тебя обидел — плачь, простительна твоя слеза, если враг тебя обидел — смейся и гляди ему в глаза. И Бекан мог бы заставить себя смеяться, но не ко времени смех. Якуб хитер, надо ему противопоставить свою хитрость.

— Не «подумаю» надо отвечать, а — «есть, сделаю!». Вот твой ответ.

Бекан встал.

— Аллах все видит. Повелит — сделаю.

— Ты прав — аллах не без удовольствия глядит, как Чока обгладывает кукурузные початки, словно собака старую кость.

Седельщик ничего не сказал. Встал и пошел из кабинета. В нем проснулось удивительное чувство — жажда борьбы. Он понял: мольба, слезы — не оружие, готовность погибнуть — не доказательство мужества. Позор ляжет на его голову, если немецкий генерал оседлает элитного жеребца. Если Шоулох попадет в Германию, уйдут вместе с ним честь и совесть Бекана. Седельщик не забыл слов Кулова: Шоулох — брови народа, тебе поручается сберечь эти брови — украшение лица.

Скорее на ферму. Если жеребец еще в укрытии, надо его запрятать подальше.

Бекан не стал даже завтракать у Ирины. Он всего на несколько минут зашел к ней, чтобы предупредить Апчару.

— Настал час, когда волу собственные рога в тяжесть, — сказал он, — беда повела хоровод… Мне надо спешить на ферму.

Напрасно Апчара уговаривала старика взять ее с собой. Бекан сам понимал, что она нужна, но не хотел рисковать ее жизнью. Вокруг фермы рыскают якубовские люди, обшаривают теснины и пещеры в поисках Шоулоха. Они не побрезгуют позабавиться такой девушкой. А узнает Мисост — сразу пришлет за ней своих молодчиков. Там неизвестно, в ансамбль ее или еще куда-нибудь…

— Мне Ирина дала бинты, йод и пластырь, все есть у меня. — Апчара смотрела на седельщика глазами, полными слез. Она все-таки верила добровольцу и хотела увидеть Чоку. Ему наверняка понадобится ее помощь. Не из постели его извлекут, а из могилы. А там еще Локотош. Как он после операции…

Бекан все это понимал.

— Я за тобой приеду, когда надо, — были последние его слова.

Апчаре он показался изменившимся: стал суровей, сосредоточенней и собранней. Раньше чуть что — лицо в папаху — слеза прошибает, а сейчас в глазах сухо, губы сжаты, усы как бы приподнялись и торчат торчком.

— А лекарства отдай мне. Спасибо Ирине.

Когда седельщик был уже за городом, он пожалел, что не позавтракал у Ирины. Сам он мог перенести голод, но лошадь едва плелась. Бекан разговаривал с лошадью и с самим собой:

— Беда гонится следом — об отдыхе думать некогда. Тяни, Пох. Рад бы тебе дать отдохнуть, да не могу… Доедем до Чопракского ущелья, я отблагодарю тебя за усердие. Сенца свежего дам, полову на теплой воде замешаю, в теплое стойло поставлю. Тяни, только тяни, не оставляй меня на дороге.

Пох словно понимал человеческую речь. Он шел быстрее. Бекан подумал: не завернуть ли ему в аул за материалом для седла? Кожа дома еще найдется. Нет. Пусть немецкий генерал катится на животе по валунам, а руки Бекана не сделают для него седло. На ферме валяется чье-то старое седло. Седельщик возьмет его, разберет и будет копошиться, делая вид, будто мастерит седло по заказу Якуба, тянуть время, пока не вернется Чока, если только суждено отцу и сыну свидеться на этом свете.

Оказывается, беда заглянула и на ферму. Данизат встретила Бекана в слезах. Вчера Мисост прислал солдат вместе с Питу. Они зашли в хлев, вскинули автоматы и перебили коровам ноги. Нашелся один сердобольный, который кинжалом перерезал горло животным. Солдаты затащили на грузовик коров и уехали. На ферме остался только один больной теленок. Его не заметили, потому что он лежит в отдельном закутке. И это еще не все. Сегодня утром на ферму налетели всадники во главе с Азретом Кучменовым. Данизат поняла: они ищут Шоулоха. Азрет долго расспрашивал Данизат: где Бекан, зачем он уехал, когда вернется? Не видела ли она Шоулоха, или, может быть, слышала от мужа что-нибудь о жеребце?

— Не по жеребцу у меня болит голова, — отвечала им Данизат. — Сын в земном аду, взывает к помощи. Помогли бы мне спасти Чоку, аллахом заклейменного. Разве Бекан вызволит его? Кого разжалобят слезы? Старик сам ослаб духом и телом, вот-вот свалится где-нибудь на дороге бед…