Наконец Линден снял монокль.

— Ви поняли листовка?

— Да, да. Все поняла.

— Ви это поддерживаит?

— Разумеется.

— Корош девушк. — Линден сел на свое место и испытующе поглядел на Апчару, потом снова уставился в бумагу.

— Поставьте, пожалуйста, резолюцию. — У Апчары щеки выбросили два ярких красных флажка, глаза налились слезами, дрогнули углы губ.

— Айн резолютион? — Линден понимал, что от него требуют. — Пожалуйста…

Комендант на чистом поле в конце текста, пониже кривых букв, из которых состояла подпись Мисоста, написал одно лишь слово «прюфен» и расписался.

Апчара чуть не выхватила письмо из рук коменданта, боясь, как бы он не раздумал. Она встала, чтобы уйти.

— Фюрер есть друг Кабардинии, Балкарии, Чечении. Большой друг есть. Понимайт?

— Понимаю. — Апчара дрожала всем телом.

Через минуту она уже бежала мимо часового, и ее никто не остановил.

…Апчара старалась представить себе лагерь, где томится Чока, но в ее воображении вставали только пионерские лагеря с палатками.

Бекан всю дорогу расхваливал хозяйку мазанки и уверял Апчару, что она примет их как близких родственников. Бекан прихватил для нее вяленое мясо — баранью ногу. Такое подношение, конечно, раздобрит ее, и хозяйка разрешит им остановиться и переночевать у нее.

Это радовало и Апчару. За долгую дорогу она так продрогла, что не раз слезала с двуколки и бежала следом, чтобы хоть немного согреться. Она бежала и повторяла вслух немецкие слова, которые знала. Только теперь она пожалела, что плохо учила немецкий язык в школе. Если б знать, как будет необходим этот язык, учила бы его не только ради экзаменов.

Вопреки ожиданиям Бекана, хозяйка мазанки приняла гостей очень холодно. Правда, белокурый мальчонка сразу узнал старика, побежал ему навстречу, блестя глазенками, надеясь на что-нибудь вкусненькое. Его матери не хватало решительности сказать гостям: «Уходите от моего дома», но и приглашать в мазанку она не приглашала. Бекан сразу вытащил все гостинцы.

Женщину смягчило не столько мясо, сколько вид девушки, посиневшей от холода.

— Заходите, коли так, — наконец промолвила она. В темной мазанке за ужином женщина рассказала Бекану и Апчаре о своем постояльце — лагерном труповозе, который вернется с дежурства после двенадцати ночи. На кровати — новая постель, там и спит постоялец. Женщина с мальчиком спят на большом кованом сундуке.

После ужина стали ждать возвращения постояльца: хозяйка со страхом, а Бекан и Апчара с надеждой и тревогой. Апчара все-таки верила, что ее бумага с резолюцией коменданта стоит много.

Когда время подошло к двенадцати, хозяйка вышла на улицу. Видимо, она хотела предупредить постояльца, подготовить его к неожиданной встрече.

За дверью раздался шум. Первой в избушку вошла хозяйка, а за ней ввалился мужчина лет тридцати, одетый в немецкую форму, с белой повязкой на рукаве — знак лагерной охраны. На боку увесистый парабеллум оттягивал не очень туго затянутый пояс. Все обмундирование на «добровольце» было немецкое, за исключением сапог. Это понятно: на территории лагеря непролазная грязь, по ней не походишь в немецких ботинках.

— Вот он — постоялец мой. Поговорите. Он тут все знает, — сказала хозяйка Апчаре, а потом обратилась к постояльцу: — Федя, его сын томится у вас… Старик горемычный так убивается, глядеть больно…

Ожесточившийся труповоз не поздоровался, не подал никому руки, хотя Апчара шагнула ему навстречу и несмело протянула свою маленькую руку. Он сел на табурет и ястребиными глазами впился в старика. Потом перевел взгляд на девушку.

— Командир, комиссар, рядовой?

— Никто он. Чока Мутаев — его имя и фамилия. Не командир и не комиссар, даже не рядовой. Гражданский. Никогда не служил в армии. Скотовод. В горах, на альпийских пастбищах его схватили.

— А тебе он кто?

— Брат, — неуверенно ответила Апчара. Если бы в комнате было светло, охранник увидел бы, как зарделись щеки Апчары. Но в ее голосе он уже уловил фальшь.

— Твой отец? — Труповоз головой мотнул в сторону старика.

— Отец…

Доброволец больше не стал ни о чем спрашивать. Он снял куртку и бросил ее на постель. Чуть не погасла коптилка. Пламя затрепетало, потом выпрямилось. Трудней оказалось снять сапоги. Левым носком парень зацепил задник правого сапога и, низко нагнувшись, пальцами рук нажимал на сапог, облепленный грязью, кряхтел, надувался.

По кабардинскому обычаю, Апчара соскочила с места:

— Разрешите, я потяну…

Доброволец удивился, взглянул в лицо девушки.

— Спасибо. Я сам.

Но Апчара уже схватила огромный сапог. Только сейчас она поняла, как он грязен. Потянула к себе. Охранник упирался в пол другой ногой, чтобы не съехать с табурета, но все же плюхнулся на пол и рассмеялся. Засмеялась и Апчара. С одним сапогом кое-как справились. Охранник размотал портянку. Она была совсем мокрая.

Апчара потянула за второй сапог и не рассчитала усилий.

— Стой! Так ты и ногу мне оторвешь.

Апчара залилась смехом:

— Я нечаянно.

Это развеселило всех.

Хозяйка воспользовалась неожиданной переменой настроения.

— Федь, помоги. Видишь, сердешные какие!

Охранник сопел. Апчара ждала с замиранием сердца, что скажет Федя, вытирала руки. Она готова была притащить все, что они привезли, накормить, напоить охранника, но тот молчал. Потом, отсопевшись, начал бурчать:

— Легко сказать: помоги. Пойди там разбери, кто Мутаев, кто Питаев. Тысячи их. Ни имен, ни фамилий никто не знает. Помер — и все. Может быть, его давно нет в живых…

До сих пор Бекан все крепился, но стариковские нервы наконец сдали. Сначала он только делал вид, что собирается плакать, чтобы разжалобить охранника, но вдруг сорвался и зарыдал в голос, колотясь лбом о собственные колени. Мальчик с перепугу юркнул за сундук и тоже заплакал.

Апчара успокаивала как могла:

— Папа, милый, не надо, папа. Мальчик пугается. Слезами разве поможешь.

Бекан и сам хотел бы успокоиться, но не мог совладать с собой. Плечи его тряслись, голова стукалась о колени, папаха, которой он тер глаза, взмокла от слез, а он все еще выталкивал из себя: ах-ах-ах-ха-хах, ох-ох-ох-хо-хох! Все молчали в избушке, не мешая старику выплакаться. Постепенно он затих, перестал рыдать и заговорил на своем языке, так что понять его могла одна Апчара.

— Клянусь аллахом, аллаха нет. Был бы аллах, не допустил бы такого душегубства. Свет померк на земле. Люди потеряли свое обличье. Окаменели сердца. Люди топчут людей, пьют друг у друга кровь. Разве это война? Только ликом они схожи с людьми. Волчьи сердца и волчья кровь течет в их жилах…

Доброволец мрачно поглядывал то на старика, то на девушку. Слезы Бекана не тронули его, наоборот, вызвали злобу. Он и так целые сутки провел в аду, замерз, оголодал, а тут еще — непрошеные гости. Ему бы сейчас завалиться и заснуть, забыть все кошмары, от которых он скоро сойдет с ума.

Бекан от волнения перешел на такой русско-кабардинский язык, что даже Апчара лишь отчасти понимала его. Она не менее взволнованно, торопливо добавляя от себя, начала переводить охраннику путаную речь Бекана.

Бекан хотел сказать: «Мой добрый сын, люди рождаются от людей. Звери рождаются от зверей. На земле нет ничего священней, чем материнское молоко. Ты человек. Оставайся человеком, будь верен материнскому молоку. Тебя родили не звери, а люди. Они наверняка добрые люди. Им хотелось, чтобы их сын походил на них. Ты будешь походить на них, если поймешь мое горе, поможешь мне, старику, вызволить единственного сына. Других детей у меня нет. От тебя зависит, будет ли продолжаться мой род или никто больше не станет зажигать огонь в моем доме, когда меня не будет в этом мире. Помоги мне, сын. Убеги и ты вместе с моим сыном. Не служи врагу. Я укрою тебя от их глаз. В пещерах тебе будет слаще, чем у них. Захочешь, потом вернешься к нашим. Захочешь — живи в ущельях, пока земля очистится от зверей. А она очистится обязательно. Ком грязи на колесе держится, пока колесо не закрутится быстрее…»