Указ Синода был немедленно разослан на места, и Славяно-греко-латинская академия направила в Московский университет шесть своих учеников: сыновей московских священников Семёна Герасимова (будущего профессора С. Г.Зыбелина), Петра Семёнова и Василия Троепольского, сыновей умерших дьяконов Данилу Яковлева и Петра Дмитриева (будущего профессора П. Д. Вениаминова) и сына пономаря Ивана Алексеева.

Со всех сторон в Петербург, к Шувалову, стекались рапорты. Крутицкая семинария сообщила о направлении в университет своих воспитанников Иллариона Мусатова и Ивана Ильина, новгородская консистория — о выделении в студенты Вукола Петрова, Ильи Федулова и Ивана Артемьева, нижегородский архиерей доносил, что поехали в Москву сын дьячка Сергей Фёдоров и сын попа Фёдор Иванов...

Итак — со всех концов России сошлось в первопрестольной без малого три десятка вчерашних семинаристов, а ныне первых студентов. Но следовало ещё найти тех, кто станет учить. Первые профессора сыскались тут же, под боком, в столичной Академии — Николай Никитич Поповский и Антон Алексеевич Барсов. Особенно Шувалов обрадовался Поповскому. Он был очень молод — ещё не исполнилось тридцати, но уже подавал большие надежды в поэзии как ученик Ломоносова. Он сам писал стихи, и очень недурные, как уже не раз убеждался Иван Иванович. И было приятно, что этот одарённый человек станет первым, по сути дела, русским профессором первого русского университета. Его утвердили на должность руководителя кафедры элоквенции, как именовался предмет русской словесности, но Николай Никитич открыл своё поприще в Москве чтением блестящей философской лекции.

Где брать остальных? Сомнений быть не могло — кафедры следовало занять отечественными преподавателями. Но таковых, знающих кроме родного языка ещё и научный предмет, пока что не оказалось. Учить же следовало настоящим наукам, дабы семена показывали на пашне отменные всходы.

Пришлось обратиться к светилам иноземным, коих пристрастно отбирал самолично Иван Шувалов и коим самолично же послал приглашения. Так, из Тюбингенского университета был приглашён Иоганн Матиас Шаден, венгр по происхождению, магистр философии, из Штутгарта — профессор Иоганн Генрих Фроманн. Ему было поручено чтение лекций по логике. Рассматривались и московские учителя, в основном на преподавание языков — современных и древних, благо и Славяно-греко-латинская академия уже имела их сложившийся подбор. Каждого кандидата Шувалов апробировал лично, так сказать, с подачи, или лучше — по рекомендации директора университета Аргамакова.

Наконец настал черёд подписать указ.

   — Пометим указ сей первым днём нового, одна тысяча семьсот пятьдесят пятого года — сиречь первым генваря месяца? — Елизавета взяла в пальцы перо и обмакнула его в склянку с чернилами. — Тебе, Ванюша, как куратору сего храма учения пристало в этом деле руководить мною, даром что я — государыня.

И, не пряча воодушевления, отразившегося в живых серо-зелёных глазах, посмотрела на Ивана Шувалова, склонившегося над листами уже давно заготовленного указа.

   — Элиз, — вспыхнуло разом его лицо так идущим к нему румянцем, — коли ты доверяешь мне право назначить сей знаменательный день, пометь свой указ двенадцатым днём января месяца.

   — Что так, Ванюша? Какое-нибудь действо, тебе особенно дорогое, значится под сей датой?

   — Ты правильно угадала. То день Святой Великомученицы Татьяны. Моей матушки, как тебе ведомо, Татьяны Семёновны именинный день. Так пусть дорогой моему сердцу указ твоего императорского величества станет подарком той, что, оставшись рано без опоры мужа, помогла мне получить знания, так сгодившиеся в моей жизни. Знания, как следует из твоего, Элиз, указа, — это свет. Так пусть он озарит своим сиянием и ту, коей я за всё её доброе тож хочу ответить добром.

   — И верно, Ванюша! Обрадовал ты меня. В сём указе первые слова — о деяниях родителя моего, кои я силюсь умножить, — сказала Елизавета. — Одно усилие к другому — вот могущество державы. А коли ты вспомнил о родительнице своей, свершая своё великое деяние, — то и твоё дело не на пустом месте. Пущай в назидание всем, кто будет обучаться в Московском университете, станет святою заповедью: придя на службу государственную, трудом и знаниями своими неустанно множить то, чему отдавали свои силы и ум их достославные предки.

Указ об учреждении Московского университета императрица Елизавета Петровна подписала двенадцатого января 1755 года. С тех пор Татьянин день отмечается как праздник всех российских студентов.

В последнюю неделю перед постом в Петербурге только и говорили о предстоящем празднике в новом доме Ивана Ивановича Шувалова. Вырос тот роскошный особняк — оглянуться не успели — в самом центре столицы, на углу Малой Садовой улицы и Невской першпективы. По ту сторону Невского проспекта построился Михаил Воронцов, вице-канцлер, заняв сразу несколько кварталов, а здесь — действительный камергер Шувалов.

По замыслу Петра Первого, центром новой столицы определён был Васильевский остров. Потому там выстроили предлинную анфиладу Двенадцати коллегий, выбрали место для Академии наук, в первые же годы стали строиться вдоль Невы самые видные Петровы соратники, начиная со светлейшего князя Меншикова, богатейшие вельможи и иностранцы. Но как-то само по себе, уже после основателя второй российской столицы, знать стала перебираться по ту сторону Невы, селясь вокруг Адмиралтейства и вдоль Невской першпективы, которая всё более становилась обжитым и нарядным центральным проспектом. И былой центр — Васильевский остров — вскоре превратился чуть ли не в захолустье: зимой и по ранней весне, когда снимали понтонный мост, попасть отсюда в адмиралтейскую часть или, напротив, из адмиралтейской части сюда, на остров, было делом нелёгким. Долго ждали ледостава, когда можно было и лошадьми, а то и пешком перейти водную преграду. Однако, несмотря на бурную застройку новой центральной части, Петербург и при Елизавете оставался в основном бревенчатым на две, наверное, трети, небольшим чухонско-немецким городом. Да ему и было-то от рождения всего каких-нибудь пять десятков лет, не в пример многовековой Москве или иным европейским столицам. Потому каждое новое петербургское строительство привлекало внимание, о нём говорили кто с завистью и порицанием, а кто и с подлинным восхищением.

О новом шуваловском доме, с лёгкой руки великой княгини Екатерины Алексеевны, особы нередко язвительной, которая ещё до полного окончания отделки как-то была приглашена хозяином осмотреть новостройку, о соружении говорилось при дворе как о предмете, лишённом всяческого вкуса.

   — Снаружи особняк напоминает причудливые алансонские кружева, весь в резьбе и завитушках, — презрительно поджимала великая княгиня свои и без того узкие губы. — А что внутри, то и вовсе ни на что не похоже! Кабинет, к примеру, в доме отделан чинарой и покрыт до самого потолка лаком. Но, однако, владельцу не понравился цвет, и он велел покрыть дерево безвкусной резьбой, тою, что и снаружи.

Иные, напротив, отмечали на фасадах отсутствие пышного барокко и считали, что особняк выгодно тяготеет к строгим и чётким формам классицизма, что было новым веянием в архитектуре молодой столицы. Другим нравились в нём высокие венецианские окна аванзалы, коими дом смотрел на Гостиный двор, а внутри — богатая картинная галерея, явившаяся свидетельством подлинного вкуса владельца. Естественно, что многим хотелось побывать на торжестве, коим отмечалось новоселье.

Генеральс-адъютант Разумовского полковник Сумароков, получив приглашение Шувалова на имя графа и на своё собственное, предстал перед шефом:

   — Надеюсь, что буду сопровождать ваше сиятельство на сие празднество.

   — Уволь, голуба. Це не для мени, — добродушно пробурчал граф. — Ну як я пиду к сему вельможе, когда у него буде его братан Петро? А я вчерась, сам знаешь, у себя в Гостилицах перебрал и чуть ли не проехался дубиною по спине Петра Ивановича.