Федот Шубин, находясь в Италии, срочно, по повелению из Петербурга, изваял из мрамора бюсты братьев Орловых; Екатерина повелела теперь величать Алексея Орлова графом Чесменским и в честь его победы возвести в Царском Селе внушительный монумент.

Но ему, победителю при Чесме, отныне дано было другое, тоже высочайшее и тоже секретнейшее до поры до времени поручение — любой ценой заманить на флагманский корабль авантюристку-самозванку и вывезти её в Россию.

Орлов-Чесменский выследил незнакомку в её роскошном палаццо, блистательно разыграл роль влюблённого в неё человека и дал клятву: так же, как когда-то помог возвести на престол великую княгиню Екатерину Алексеевну, посадить теперь на трон её, законную дочь императрицы Елизаветы Петровны.

Ночью на двадцать пятое мая 1775 года корабли русской эскадры подошли к Кронштадту. Из глухого трюма на палубу флагманского корабля вывели женщину, одетую в чёрный плащ с капюшоном, глубоко надвинутом на лицо.

   — Настоятельно прошу вас, сударыня, — обратился к ней по-итальянски один из высших офицеров, — не открывать лица и не говорить ни с кем до прибытия в назначенное место. Непослушание лишь усугубит ваше положение.

Назначенным местом оказалась Петропавловская крепость. И в ней, на её дворе, в стылом и морозном декабре 1777 года незнакомка, так и не открыв своего подлинного имени и тайны своего происхождения, найдёт своё последнее пристанище.

Но об этом Шувалов долго ещё не будет знать, даже тогда, когда сам в сентябре того же года возвратится в Санкт-Петербург.

А пока он, пытаясь заглушить так неожиданно поразившее его горе, едет к тому, к кому всегда прибегал в своих раздумьях о высшем предназначении человека на сей грешной земле, — к острослову и вольнодумцу Вольтеру.

Ещё не доезжая до Лозанны, когда впереди засверкало огромное зеркало Женевского озера, безошибочно можно было сказать, что дорога выбрана правильно.

Впрочем, уже проехав Женеву, не лишне было осведомиться, как всё-таки достичь деревушки Ферне.

   — A-а, господин, видно, едет к нашему фернейскому патриарху! — восклицали встречные, к кому обращался вопрос.

Или же уточняли:

   — Вы, наверное, к господину Вольтеру?

И с готовностью объясняли, где надобно ехать прямо, а где и в какую сторону поворотить, чтобы как раз достичь замка.

Да кто же не знал прославленного старца в этих дивных местах, раскинувшихся на самой границе Швейцарии и Франции!

Но только ли здесь, у подножия горы Юры, он был известен, как говорится, каждому встречному-поперечному? Ивану Ивановичу Шувалову, когда он ещё путешествовал по Франции, рассказали забавный случай. В одном почтовом отделении обнаружили как-то странное письмо. На конверте — ни города, ни имени того, кому оно адресовано. Зато написаны такие слова:

«Королю поэтов, философу народов, Меркурию Европы, оратору отечества, историку суверенов, панегеристу героев, верховному судье вкуса, покровителю искусств, благодетелю талантов, ценителю гения, бичу всех преследователей, врагу фанатиков, защитнику угнетённых, отцу сирот, примеру для подражания богатым, опоре бедных, бессмертному образцу всех наших добродетелей».

Письмо обнаружили далеко от Ферне, но почтовые служащие безошибочно доставили его тому, кому оно посылалось, — Франсуа Мари Аруэ, или, проще сказать, господину де Вольтеру, как он давно, уже более шестидесяти лет назад, стал подписывать свои сочинения.

Почти сразу после воцарения Петра Третьего Иван Иванович послал письмо в Ферне: «Быть может, я буду так счастлив, что скоро меня узнает ближе человек, чьё имя есть уже хвала и который всегда был для меня предметом поклонения. Ухудшившееся здоровье, отвращение ко всему, что составляет очарование для светских людей, желание вас видеть и воспользоваться вашим просвещённым обществом заставляют меня ходатайствовать перед его императорским величеством о разрешении отправиться в путешествие и вдали от пышности двора искать того блаженного душевного покоя, которым до сих пор я наслаждался лишь в воображении; знаю, что он существует только в замке Ферне, туда я отправлюсь в поиске за ним и там наконец смогу принести вам уверение в нежной привязанности, с которой останусь всю жизнь...»

Но путь в Ферне оказался невероятно долгим. Прежде чем очутиться сейчас в уютном уголке Женевского озера, предстояли долгие годы поездок по многим странам и житье в Вене, Париже, Лондоне и Риме. И лишь теперь, чуть ли не в самый канун отъезда на родину, гость из далёкой России осуществил свою давнюю мечту.

Замок открылся взору сразу, как только коляска въехала в деревушку. А когда гость, миновав ворота, поднялся по ступеням к парадным дверям, тут он увидел невысокого, сухонького пожилого господина, который мелкими, дробными шажками шёл навстречу гостю. На хозяине Ферне был парадный, красиво вышитый камзол, жилет с золотыми галунами, все ярко-синего цвета, манжеты доходили до кончиков пальцев.

   — Я не поверил, когда мне доложили, что прибыли вы, гость из далёкой России, — так долго я ждал нашего свидания, господин Шувалов! И вот наконец вы, один из образованнейших и любезнейших людей, каких я когда-либо встречал, — в моей обители! Как это достойно вас — подражать Петру Великому, путешествуя, как когда-то путешествовал он сам, великий преобразователь русского духа.

   — О, это я должен благодарить Небо за то, что оно ниспослало мне счастье сначала узнать вас из ваших сочинений и писем ко мне, а теперь и осуществить свою давнишнюю мечту — заключить вас, величайшего человека на земле, в свои дружеские объятия. — И Иван Иванович горячо, от чистого сердца, но так чтобы ненароком не нанести боль тщедушному телу, обнял Вольтера.

   — Я признателен вам, мой молодой русский друг, за вашу предусмотрительность, с какою вы заключили меня в свои объятия. Увы, но это так: я не могу не ощущать бремени своего восьмидесятичетырёхлетнего возраста. Да-да, не возражайте — я часто ощущаю себя в состоянии хаоса от множества моих дел, множества моих лет, болезней и общей слабости, — проговорил хозяин дома. — Однако вы, приехав, словно забрали у меня лет тридцать и к тому же как бы наградили меня новыми талантами. И вот я теперь пред вами уже не развалина, а вновь воскресший к деятельной жизни творец.

Они прошли в просторную комнату, которая служила одновременно спальней и кабинетом.

   — Если я могу читать всюду — в своей библиотеке среди книжных шкафов, в саду или даже в поле, то сочиняю здесь. Когда-то, на пятом десятке, любил писать в постели, теперь могу только диктовать. И знаете почему? Заставляют спешить годы. Именно они усиливают мою природную нетерпеливость, подгоняют присущее мне лихорадочное состояние, в которое я прихожу, сочиняя драму, повесть или стихи. Эту одержимость я называю «дьяволом в крови», чего требую, кстати сказать, от актёров, когда они здесь, в моём театре, играют мои пиесы.

   — Мне писал о вашем театре мой племянник граф Андрей, который был у вас в гостях и сам участвовал здесь, на вашем театре, в представлении вашей трагедии «Меропа», — сказал Шувалов.

Худое, высохшее лицо фернейского патрийрха преобразилось, словно оно помолодело уже не на тридцать лет, о которых хозяин недавно упомянул, а на все пятьдесят.

   — Знакомство с графом, вашим племянником, явилось для меня незабываемым событием, — торжественно произнёс Вольтер. — Такой ум, такие манеры, такое тонкое знание нашего французского языка, на котором он не только блестяще изъясняется в обществе, но на котором он пишет изумительные стихи. Как бы мне хотелось, чтобы он теперь же оказался в моём доме вместе с вами, его дядей! Но довольно и того, что здесь теперь вы, человек, который уже давно стал для меня отожествлением великой России, как в своё время Пётр Великий, а ныне и ваша императрица Екатерина. Я непременно отпишу ей, вашей государыне, что Россия вправе гордиться такими людьми, как ваше высокопревосходительство и ваш племянник граф Андрей Шувалов. Впрочем, я, кажется, уже писал вашему племяннику в связи с победою русского оружия в турецкой войне.