— Спасибо вам, Иван Иванович, за то, что вы оказались моим достойным посланцем в странах Европы, — ещё раз мило и тепло проговорила она, предлагая Шувалову и его племяннику князю Голицину сесть рядом с собою. — Вольтер мне писал о том, какое неизгладимое впечатление произвёл на него ваш другой племянник, а мой камергер граф Андрей Шувалов. У меня у самой, признаюсь, свои виды на этого европейски образованного и очень талантливого молодого человека. Не направить ли его по дипломатической линии? На мой взгляд, в любой стране он весьма достойно представлял бы интересы российской короны. В этом смысле он ваш истинный наследник и успешный ваш ученик. Столько сделать за все эти годы, чтобы приблизить Россию к Европе, — сие оказалось по плечу лишь вам, любезный Иван Иванович.

Теперь наступила его очередь отдать должное её уму.

   — Было бы справедливее теперь говорить о вашем неоценимом вкладе это, на какую высоту вы подняли славу России, — сказал он. — И здесь правильнее было бы сказать, что именно вы, а не кто другой, приблизили не Россию к Европе, а саму Европу приблизили к России. Разве не так, ваше величество?

«Я совершенно верно поступила, положив раз и навсегда предел моему разладу с этим нужным мне теперь человеком, — призналась Екатерина самой себе и осталась довольна собою. — Давеча я тонко напомнила графу Орлову о якобы его давней промашке в отношении к Ивану Ивановичу. Это слышал Потёмкин. И пусть знают другие, что причиною былой отставки Шувалова была не я, а тот же, скажем, Орлов. И моё замечание по поводу княгини Дашковой — разве его так поняли, как надо? Вот недавно здесь, в Петербурге, я с почестями принимала Дени Дидро. Так ведь это я в шутку сказала, что юная и хрупкая женщина — княгиня Дашкова, кою он хорошо уже знал, когда-то способствовала перемене образа правления в России. Именно так. И пусть сия фраза будет приписана мне самой, а не станет укором Шувалову. Нельзя злорадно смотреть в прошлое, если сам стремишься вперёд, в будущее».

   — Теперь я вам скажу, любезный Иван Иванович: не будем переоценивать того, что удалось сделать мне, чтобы нас стали замечать в европейских странах, — произнесла вслух Екатерина. — Нам с вами предстоит немало свершить, чтобы о России заговорили как об истинно просвещённой стране. Но уже теперь здесь, у нас, делается то, на что не способна Европа.

Надеюсь, вы слыхали, что я купила у Дидро его библиотеку. Там, во Франции, ему запрещают издавать его «Энциклопедию», а Россия платит ему деньги за его же книги! Кстати, говорят, и библиотеке Вольтера грозит печальная судьба?

   — Да, ваше величество, он слаб здоровьем и очень плох. Но его дела продолжает вести его племянница, — ответил Шувалов.

   — С мадам Дени у меня ведётся переписка, — призналась императрица. — И у меня создалось впечатление, что она при известных обстоятельствах могла бы продать мне Вольтерову библиотеку. Вы знакомы, разумеется, с этой госпожою?

«Ещё бы не знаком, — подумал Шувалов, представив хищный взгляд мадам Дени и припомнив всё, что ему удалось о ней узнать от других людей. — Да она же форменным образом обирает великого старца: ворует у него рукописи и продаёт! Что же станет, когда Вольтер умрёт? Впрочем, к его славе уже протянулись и другие руки. Однако не буду строго судить ту, что милостиво приняла меня у себя и облагодетельствовала не только меня, но и моего племянника. С сегодняшнего дня князь Фёдор стал камер-юнкером. Для меня же настало время приготовить его к тому, чтобы он занял моё место куратора Московского университета. Может быть, не теперь, не сразу. Но следует ясно видеть будущее и его приближать».

   — А чем вы намерены занять себя здесь, в отечестве? — вдруг услышал он обращённый к нему вопрос императрицы. — Видимо, займётесь делами вашего детища — Московского университета?

   — Вы, ваше величество, словно читаете в моей душе. Если вы не возражаете, я с великим прилежанием буду исполнять свою кураторскую должность. Так много, полагаю, надо сделать в университете.

   — Вот и славно, — положила императрица свою руку на руку Ивана Ивановича. — Позвольте мне тогда внести свою лепту в то, что предстоит вам свершить. Вы ведь не богаты, любезный Иван Иванович?

   — Ваше величество! Одни ваши слова, обращённые ко мне, делают меня сказочно богатым, — произнёс он с волнением в голосе.

   — В таком случае в дополнение к моему к вам сердечному расположению, — произнесла императрица, — примите от меня единовременно десять тысяч рублей. Они вам будут нужны хотя бы для поездок в Москву.

Ещё в самом начале своего заграничного путешествия, только что прибыв в Вену, Иван Иванович писал сестре в первопрестольную:

«С прошедшею почтою послал я вам письмо — продать мой петербургский двор... У меня в Санкт-Петербурге дом есть, где жить, в Москве же нет. Итак, я намерен, продав оный, возвратясь, вместе с вами жить... Довольно жил в большом свете; всё видел, всё мог знать, дабы ещё мне счастье суетное льстило. Прямое благополучие в спокойствии духа, который найтить иначе не можно, как удалиться от всех известных обстоятельств и жить с кровными друзьями, умерив свои желания, и довольствоваться простым житием, никому зависти и досады не причиняющим. Часто обстоятельства виноваты нашему поведению. Один человек может быть не любим и любим по разности состояния. Мне же, мой свет, скоро будет столько лет, что в числе стариков почитаться должно. Благодарю моего Бога, что дал мне умеренность; в младом моём возрасте не был никогда ослеплён честьми и богатством. И так, в совершеннейших летах, ещё меньше быть могу. Скажу и то, что в моём пути долгу, может быть, не сделаю и, возвратясь, с умеренным доходом, могу жить с благопристойностью. Жалею только, что вы не воспользовались моим счастьем и ничего полезного для вас я не сделал, сколько б сделать мог. Меня утешает ваша бескорыстность. Вы лучше всего любите справедливость. Если есть люди, которые вымышляют моё богатство, то верьте, есть и те, которые правду знают. Осталось мне во утешение, что рано или поздно от всех оная известна будет. В отсутствии моём главное утешение: приобрести знакомство достойных людей, утешение мне до сего времени неизвестное. Все друзья мои, или большею частью, были только друзья моего благополучия. Теперь — собственно мои...»

Письмо-исповедь. Итог жизни минувшей и вступление в жизнь как бы новую. Но с теми же самыми убеждениями, которые жили в нём и тогда, в дни молодости.

С этими мыслями и устремлениями, с коими начал свой европейский вояж, он и возвратился восвояси.

Вот только дом петербургский не был продан, хотя в Москве, на Покровке, уже завершался постройкой новый большой дом, где он может теперь жить.

С трепетом вошёл под своды университета, что когда-то основал и что рос и ширился уже без него. И первое, что бросилось в глаза, — тесны стали университетские стены, надобен для него новый дом.

То помещение у Воскресенских ворот более чем за два десятка лет совсем обветшало и для учёных целей уже не годилось. Хорошо, что в нём ещё можно было держать типографию, библиотеку да физический и минералогический кабинеты с химическою вдобавок лабораториею. Другой же дом, находившийся на Моховой, где жили студенты и гимназисты и были расположены классы и аудитории, требовал немедленного капитального ремонта: года два тому назад во время занятий там провалились даже полы в двух классах и обвалом грозили стены и потолок.

Вряд ли можно было припомнить, кому первому пришла в голову мысль перевести университет на Воробьёвы горы, только предложение это сразу овладело многими умами. И в Сенат вскоре пошла бумага: «...если бы её императорское величество всемилостивейше благоволила повелеть для университета построить дом вне города Москвы, однако поблизости оного, например, на Воробьёвых горах, близь села Голенищева... то от сего произошли бы отменные выгоды, как для университета самого, так и для всех, к оному принадлежащих».