— Да, вот какой расцвет ждёт наше отечество в твоём царствовании, матушка, — закончил Пётр такими словами чтение виршей. — А кто сей пиит?

   — Сказали, какой-то Ломоносов, — ответила императрица.

И тут раздался голос Ивана:

   — Осмелюсь добавить, ваше императорское величество, Михайло Васильевич Ломоносов — то большой пиит, не менее чем Тредиаковский или кто иной. Я знаю его оду на взятие Хотина. Там есть такие чудные стихи, что звучат как настоящая музыка.

   — И ты можешь их повторить? — заинтересовалась Елизавета Петровна.

   — Если вашему величеству будет угодно услышать, я готов. — И Ванюша начал громко декламировать:

   — Обрадовал ты меня, Ванюша. Несказанно обласкал и мой слух, и мою душу, — произнесла императрица. — Не хотел бы ты послужить мне при моём дворе? Согласен? В таком случае жалую тебя званием камер-пажа.

Полная, в белом фартуке и белом чепце на голове, настоящая немецкая фрау два раза осторожно постучала в дощатую дверь коморки.

   — Сколько раз я тебе говорил, что ты уже не в Германии, а в России и что ты теперь не Елизавета Христина, а Елизавета Андреевна, а я вовсе никакой не Михель, а Михайло Васильевич!

Муж в раздражении бросил перо на стол, за которым что-то писал, и, поднявшись во весь свой исполинский рост, неловко задел за край столешницы, так что чернила из склянки, упавшей набок, залили исписанные листки.

   — Какой офицер? Где он?

Но поручик уже входил в дверь:

   — Здесь изволит жительствовать профессор химии господин Ломоносов?

   — Он самый перед вами, господин поручик, — ответил великан, и на его круглом мужицком лице следы гнева уступили место щедрому добродушию. — Чем обязан?

   — Повеление самой императрицы, — отчеканил поручик, бросив в приветственном жесте два пальца к треуголке, — доставить вам вознаграждение её величества. Коротко говоря, две тысячи рублёв!

   — Эка штука! Лиза, Лизавета Андреевна, слышала, какое богатство к нам привалило? Ну, голубчик, давай отсчитывай сей фарт.

   — Так деньги, господин профессор, на улице. На двух возах, кои мне велено было сопровождать и доставить по назначению. Счас дам команду солдатам, а вы прикажите, куда внести.

И впрямь внесены были мешки с серебряными и медными монетами.

Михаил Васильевич, точно балуясь, приподнял одною рукою тяжеленную ношу и качнул своею крупною головою:

   — Никак в мешке полтора пуда.

   — Так точно, господин профессор, в каждом мешке ровно по полтора пуда, а в пересчёте на рубли — по двадцать пять Рублёв. Итого мешков этих, сами изволите видеть, ровно на две тыщи. Ежели сумлеваетесь, прикажите пересчитать.

   — Это как же, выходит, я беру под сомнение само её императорское величество? — неожиданно вскипел Ломоносов, и лицо его, до сего момента добродушное и рыхлое, стало суровым. — Эк чего изрёк: пересчитать! Да мне, братец, к тому же ещё и работать надо, а не тратить время попусту. Вот вам, господин офицер, передайте солдатам за труды.

Ломоносов быстро вспорол бечёвку, которою был упакован мешок, и, зачерпнув две или три горсти медяков, ссыпал их в подставленную офицером треуголку.

   — Медные денежки! — вдруг тепло и раздумчиво проговорил он. — Вот на них и куплена вся моя учёность — на пятаки и копейки, которые сам, отроком ещё, учился отрабатывать. И все их — на книги, тетрадки да перья с чернильницами. Каждую монетку берег. Это ещё когда на Москве в Спасских школах учился, куда пешком пришёл из родных поморских мест, что у самого Белого моря. Убежал тогда из отцовского дома гол как сокол, в чём, считай, мать родила, — так томила меня жажда учения. А потом каждую такую монету, только уже не в копейках, а в талерах, скупясь, считал на чужбине, в Германии. В течение полпята года — сиречь четыре цельных года с половиною — учился на гроши сначала в Марбургском университете, а затем во Фрейберге, на руднике. Вот что для меня значат сии медные да серебряные кругляки. На них многое можно сделать. А вам, солдатам, от моих и императрицыных ныне щедрот — на веселие! Выпейте, ребятки, за моё и её императорского величества здоровье.

Он снова присел к столу, когда в дверь опять просунулся белый чепец Елизаветы Андреевны.

   — Шуфалоф, Ифан Ифанович.

   — A-а, проси! — вскочил со стула и встретил гостя, когда тот ещё стеснительно входил в прихожую, — Не ушибитесь об сии мешки, что загородили вход. Это — сокровища, а я как банкир отныне. А куда их, сии мешки, коли сами ведаете: две комнатки в моей квартире, и одна другой менее. Не повернуться. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде! А сия теснота, что образовалась нынче перед самым вашим прибытием, — на вес золота!

Шувалов стеснительно улыбнулся:

   — Рад за вас, милейший Михаил Васильевич. Сия поклажа — от императрицы? Давеча слыхал, как она распорядилась: заплатить за оду пииту Ломоносову две тыщи из казны. Я, право, рад за вас. Да и как было не оценить сочинённое вами. Я ночью встаю, и на памяти у меня ваши прелестные слова:

   — Нравится? — спросил Ломоносов и сам подхватил далее:

Они стояли друг перед другом — чем-то похожие и в то же время разнящиеся один от другого. Оба — отменного роста, и у обоих — крупные черты лица. Только одного уже коснулись лета — счёт годков подкатил к сорока; другому едва успело исполниться два десятка. И первый к тому ж был взрывчат, резок, постоянно меняющийся на глазах; второй — спокоен, с виду даже робок и нежен, как девица.

   — Доволен, не скрою. И не токмо дорогим для меня, сидящего и по сей день на скудном профессорском жалованье, подарком, сколь тем, что по душе пришлись мои стихи нашей дражайшей императрице. И Академии нашей президент, через коего я передал свою оду её величеству, мне уже изволил сообщить о её высочайшем одобрении. Потому он, граф Кирила Григорьевич Разумовский, отдал такое распоряжение: оду профессора химии господина Ломоносова «На день восшествия на всероссийский престол её величества государыни императрицы Елизаветы Петровны» отпечатать в одном экземпляре на александрийской бумаге и переплести в золото и муар, а внутри склеить тафтой. Сие — для самой императрицы. Две же другие книжки, для их императорского высочества, переплесть-де в тафте красной, внутри оклеить золотою бумагою. А остальные двести пятьдесят два экземпляра изготовить для знатных особ — не так роскошно, но в то же время и прилично.