— Ах, Ванюша, деньги, огромные деньги нужны, чтобы всё наладить, как ты советуешь. А казна — пуста.

   — Она более ещё будет худеть, коли её станут растаскивать те, кто не в себе, а в науках видит зло для России.

   — Ты о ком? Опять у тебя, Ванюша, на уме Роман — большой карман? А может, ты кого из очень уж близких себе на уме держишь? — поглядела на своего любимца Елизавета Петровна. — Но ведь ты не из тех, кто супротив персон держит зло.

   — Зла ни на кого не держу — всяк живёт своим умом. Да и видеть надо, сколько в ином человеке добра, а сколь он приносит вреда. Так что и мои сродственники, о коих могут тебе, матушка, насудачить, имеют как бы две стороны. Возьми прожекты Петра Ивановича. Не наполнили ли они твою казну? Так что, прежде чем судить кого, следует измерить на весах добро и зло, уживающиеся подчас рядом. А измерив, стремиться способствовать тому, чтобы добро росло, а вреда становилось менее. Сие — тоже закон науки. Тем же Ломоносовым открытый.

   — Это же какой закон, просвети, Ванюша, меня, тёмную? — засмеялась императрица.

   — Закон, матушка, простой. Он каждому смертному вроде бы известный: коль одного чего-либо на столько убудет, на столь другого прибудет. Пустоты же природа не терпит.

   — Значится, чем больше станет у нас людей просвещённых, тем менее будет темени и невежд? А посему сделаемся и мы, как Европа, на руки и ум спорыми, а отсель — и богатыми.

   — И казна, о коей ты, матушка, упомянула, будет иметь влечение к наполнению.

Елизавета Петровна обняла своего любимца и поцеловала.

   — Вижу, Ванюша, ты об истинном благе государства печёшься. С иного конца, чем твои братья, но ты прав: у каждого свой манер. Ты за добро всеобщее ратуешь и добро сие, всеобщее, а не своё собственное, ставишь на первое место. Вот за что ты мне особенно люб.

Краска смущения мгновенно выступила на лице Ивана Ивановича, но он, не скрывая радости, проговорил:

   — Да разве я один такой, кто печётся об умножении духовного добра? Много таких, кто будущее своё, а значит, и будущее российского народа видят в умножении образования. Вот я давеча о Михаиле Воронцове говорил. Девицы у него — кровная дочь и те, что взял у брата. Хочет, чтобы выросли они развитыми и учёными. Да куда ни обрати взгляд, во многие порядочные дома нанимают учителей, чтобы с детства чад своих научить языкам, основам наук, манерам. Иногда даже до конфуза доходит. Один вельможа здесь у нас, в Петербурге, нанял для своих отпрысков учителя-француза. Да оказалось, что напал на шарлатана: за француза выдавал себя исконный чухонец. Так вот чухонец, понятное дело, научил деток говорить на финляндском наречии вместо галльского!

Елизавета Петровна расхохоталась:

   — Знал бы сам сей родитель по-французски, не приключилось бы казуса. Но сей случай всё ж в его пользу говорит: сам бревно бревном, а детям решил свет открыть. Знаю, всё более молодых тянется к наукам.

   — Ещё как! — подхватил Шувалов. — Канцелярия Академии, узнал я, выписала для себя восьмерых лакеев-французов. Так их всех в одночасье растащили по своим домам знатные вельможи: тож деток учить языку.

— Нет, не беспросветно тёмные мы, русские, — заключила императрица. — Думаешь, я сие не поняла? Тогда зачем, к примеру, в первый же год своего царствования отправила Разумовского Кирилу в заграничное обучение? Теперь не стыдно его на первых ролях держать. Мало президентства ему — гетманом малороссийским стал. И кто меня в том упрекнёт, что не столбовой-де дворянин? Он кого хочешь при дворе за пазуху заткнёт и с иностранными министрами говорит на их наречиях, — может, только в бойкости разговора и в знаниях книжных тебе, Ванюша, он и уступает. Так что разговор нынче у нас с тобою вышел зело полезный, сама не заметила, как ты меня на сии рассуждения свернул. Начала-то я его с Москвы. Поэтому, слышь, приедем в белокаменную, ты мне там всё, об чём теперь говорили, обстоятельно обскажи. Видать, в твоей голове многое уже сложилось. А сейчас вели отправить людей в первопрестольную. Дабы наперёд нас там многое привели в порядок. Мой отец затеял построить Петербург, а я хочу перестроить Москву, в которой родилась. Итак, запиши...

План, коий она изложила, был ею, должно быть, давно продуман. Так, она повелела начать с самой сердцевины города — с Кремля. Следовало непременно сломать временные палатки, что у Столбовой палаты, в коих сидят секретари и приказные служители Сенатской конторы, дабы не портить вид. Кроме того, переместить канцелярию Сената в Вотчинную коллегию, Вотчинную же — в департаменты Берги Мануфактур-коллегии. Но прежде всего — очистить Кремль, подготовив все его помещения к приёму двора. Ехать в первую столицу из второй будет приказано всем: Синоду, Сенату, Коллегии иностранных дел и Военной, Штате-конторе, Главной полицеймейстерской канцелярии, Дворцовой, Монетной, Ямской, Придворной и Конюшенной конторам.

Как всегда, у дщери и наследницы Петра Великого всё происходило вдруг и с размахом.

Двор уже находился в Москве, когда следом туда же стал собираться и Ломоносов. Этого потребовали дела, связанные со стекольным производством.

Всё начиналось с опытов в химической лаборатории — как заставить обыкновенное стекло стать чудом, обрести все оттенки радуги. Не заметил, как поставил более четырёх тысяч опытов! Зато открыл рецепты получения рубина, коим владели, к примеру, ещё древние ассирийцы при царе Ашшурбанипале[13], но до потомков свой метод не донесли.

Однако настоящим открытием, удивившим Академию, стало получение смальты — непрозрачных разноцветных стёкол. Обедая как-то у Воронцова, Ломоносов углядел в его художественной коллекции несколько небольшого размера портретов, не написанных маслом, а изготовленных из наборов разноцветной стекольной массы.

   — Бьюсь об заклад, — воскликнул он, — это смальта! Откуда она у вас, Михайло Ларивоныч?

   — Привёз из Италии. Говорят, только там ещё владеют способом изготовления мусии, как они называют смальту.

   — Ваша правда, — согласился Ломоносов. — Однако мне доподлинно известно, что смальту умели варить и у нас на Руси. Я сам, когда был в Киеве, видел там в нескольких соборах сие искусство. Только ни один монах не смог мне рассказать, каким образом выделывалось стекло, чтобы так играло множеством самых разных цветов.

   — Я также попытался узнать секрет мусии у итальянцев, у коих купил сии картины, но они не раскрыли его, — произнёс Воронцов. — Может, вы, Михайло Васильич, подберётесь к сей тайне? Ваши опыты со стеклом, говорят, зело успешны.

И в самом деле, четыре тысячи опытов не прошли бесследно — секрет мозаики был открыт! И учёный направил в Канцелярию Академии свой «репорт»: «По учинённым мною опытам в химической лаборатории нашлось немало стёкол, которые в мусию годятся, а для лучшего оных виду должно их оточить и с одной стороны вышлифовать. Того ради Канцелярию Академии наук прошу оные приказать точить и шлифовать и в Лабораторию отдавать, чтобы я мог оных целый комплект предложить оной Канцелярии».

Как всегда случалось с Ломоносовым, его энергия прорывалась бурно. Открыв совершенно, казалось, безнадёжно утраченные способы производства смальты, он уже видел перед собою и способы её широкого использования. Так, взяв на время у Воронцова привезённые из Италии мозаичные шедевры, он в точности повторил их из своих стёкол.

   — Видите? — взбудоражил Ломоносов всю Академию. — Была бы у меня фабрика, я стал бы изготовлять столько смальты, чтобы из неё складывать целые картины. Для чего? Чтобы украсить ими, например, стены нашей Академии, тож — стены Петропавловского собора. Сия смальтовская живопись, не в пример масляной или ещё какой, — на века. Её не разрушит время.

И прибавлял:

   — Сия мозаика может положить основу целой Российской Академии художеств, ежели из стен лаборатории моей вывести производство цветных стёкол на широкий простор.