Шувалов бывал уже не раз в сей храмине великой науки химии, и с восторгом поддержал слова учёного.

   — Вы так вдохновенно говорите о пользе стекла, Михайло Васильевич, что слова ваши прямо просятся в поэму, — произнёс Иван Шувалов.

   — А что, Иван Иванович, и сочиню гимн стеклу. И посвящу сей труд свой вашему высокопревосходительству как моему первому предстателю и защитнику, — пообещал Ломоносов.

В той поэме он отдал дань стеклу и как материалу, служащему инертною изоляциею в электрических опытах.

Лето, которого ждали Ломоносов и Рихман, пришло. Оба учёных в тот июльский день явились в Академию к десяти утра — к тому самому часу, когда, по обыкновению, начинались заседания. Ближе к полудню оба профессора, участвуя в заседаниях, вдруг заметили в окно приближение большой грозовой тучи. Они тут же, попросив разрешения, покинули собрание и поспешили к своим установкам. Рихман при этом захватил с собою гравировального мастера Ивана Соколова, чтобы он смог зарисовать разряды молний.

Ломоносов жил совсем рядом с Академией и пришёл домой быстрее. Он сразу же направился к «громовой машине» осмотреть её пред опытом, а Елизавета Андреевна тут же стала распоряжаться насчёт обеда, сказав мужу, что на столе уже «шти стынут». Но Михаил Васильевич только отмахнулся рукою, сказав, что скоро будет.

Рихман жил подалее, но всё равно успел к часу пополудни, когда туча уже нависла почти над всем Васильевским островом и приближалась к его дому.

О том, как произошла трагедия в доме Георга Рихмана, спустя неделю поведали «Санкт-Петербургские ведомости»: «Когда г. профессор, посмотревши на указателя электрического, рассудил, что гром ещё далеко отстоит, то уверил он грыдыровального мастера Соколова, что теперь нет ещё никакой опасности, однако когда подойдёт очень близко, что-де может быть опасность. Вскоре после того как г. профессор, отстоя на фут от железного прута, смотрел на указателя электрического, увидел помянутый Соколов, что из прута, без всякого прикосновения, вышел бледно-синеватый огненный клуб, с кулак величиною, шёл прямо ко лбу г. профессора, который в самое то время, не издав ни малого голосу, упал назад на стоящий позади его у стены сундук. В самый же тот момент последовал такой удар, будто бы из малой пушки выпалено было, отчего и оный грыдыровальный мастер упал на земь и почувствовал на спине у себя некоторые удары, о которых после усмотрено, что оные произошли от изорванной проволоки, которая у него на кафтане с плеч до фалд оставила знатные горелые полосы».

В письме Ивану Шувалову Ломоносов подтвердил то, что произошло. Но более всего его обеспокоила судьба несчастной семьи, потерявшей кормильца, и судьба науки, коей честно до последнего своего часа служил истинный наук радетель. «Память его, — писал Михаил Васильевич, — никогда не умолкнет, но бедная его вдова, тёща, сын пяти лет, который добрую показал надежду, и две дочери, одна двух лет, другая около полугода, как об нём, так и о своём крайнем несчастий плачут. Того рады, ваше превосходительство, как истинный наук любитель и покровитель, будьте им милостивый помощник, чтобы бедная вдова лучшего профессора до смерти своей пропитание имела и сына своего, маленького Рихмана, могла воспитать, чтобы он такой же был наук любитель, как его отец. Ему жалованья было 860 рублей. Милостивый государь! испоходатайствуйте бедной вдове его или детям до смерти. За такое благодеяние Господь Бог вас наградит, и я буду больше почитать, нежели за своё. Между тем, чтобы сей случай не был протолкован противу приращения наук, всепокорнейше прошу миловать науки и вашего превосходительства всепокорнейшего слугу в слезах Михайло Ломоносова».

   — Ты напомни мне о Рихмановой вдове днями, — сказала императрица, выслушав подробный, к случаю, рассказ Шувалова о недавнем происшествии. — Выходит, науки нелегко даются. А я-то полагала, глядючи на тучу немцев, заполонивших нашу Академию, что сии занятия — один мёд. Гляди, как облепили все места, — тут и природному русскому, Кириле Разумовскому, коего я поставила над ними строгость иметь, не просто управиться. И чего они к нам лезут и лезут, все эти немцы? Неужто родитель мой проглядел их алчность лютую, так хлебосольно отворив им дверь в Россию?

   — Смею заметить, матушка государыня, родитель твой потому и был велик, что выбирал из иноземцев самых достойных, дабы они нас, ещё не во всём преуспевших, быстрее научили уму-разуму да полезным ремёслам, — не согласился Шувалов. — Это уж после иноземцы посыпались на наши головы как сор из дырявого мешка. Да в том, не гневайся на меня, природно русского, мы сами во многом виноваты.

   — Как так? — изумилась императрица. — Грабят они нашу Россию, потому что для них в ней всё чужое. Потому гляди, как бедно мы живём.

   — Твоя правда, матушка, прозябаем нищими. Но, прошу прощения, давай начистоту. У нас — просторы немереные, земли и недра — богаче не сыскать. У них там, в европах, сказывают, кругом камень. А живут они у себя богаче и довольнее, чем мы здесь.

   — Вот и я говорю: у нас все воруют! — настаивала на своём Елизавета Петровна.

   — Э, нет, матушка, — продолжил свою мысль Иван Шувалов. — Они богаты — от бедности, как мы бедны — от богатства.

   — Это же как? Немцы, выходит, у себя всё — своими руками, по зёрнышку, на пустом месте? А мы — только крадём, а ничего не создаём вновь?

   — Горько сие сознавать, но так и живём. Почему твой родитель первым взял в руки топор и молоток? Чтобы производить — строить корабли, дома знатные, целые города, как наша теперь столица.

   — Ох, Господи, расстроил ты меня, Ванюша. — Глаза императрицы увлажнились, но она быстро провела по лицу ладонью, чтобы не показать слезу. — Но в твоих словах я завсегда вижу не жалобы, а иной смысл: подсказать мне, государыне, как искоренять в русском народе лень и невежество, с коими так усердно воевал мой великий отец. И разве не сие завещал он и мне, его кровной дочери? Вижу, и нынешний свой разговор ты, мил друг, клонишь всё к одному, к чему сам преклонен, — к наукам, к образованию народа. По-твоему, в темени людской — все наши беды. Однако не у нас ли открыта Академия с университетом, при нём — гимназия. А ещё — кадетский корпус. Мало разве, по-твоему?

Иван Иванович и теперь в душе корил себя за то, что, рассуждая о засилье невежества, назвал Романа Воронцова. Не в его обычае было судить о ком-либо за спиною, да и никогда ни с кем не хотел скрещивать шпаги. Зачем кого-то обижать, зачем слыть гонителем, особливо теперь, когда сам в таком величайшем фаворе? Нет, он был от рождения незлобив и независтен. Кроме того, речь теперь держал с глазу на глаз с тою, которая, знал, не использует его слова в ущерб тем, о ком пока речь. Ибо то, о чём говорил ей, императрице, и так было ведомо. Вернее, ведомы были лица. А вот существо дела — не всегда. Потому и решился назвать этих людей.

   — Взять обожаемого тобою, матушка, Кирилу Разумовского. И мне он мил и приятен, мы с ним в добрых отношениях. Но ты вот давеча сама изрекла: не обороть немецкого засилья в Академии. А многое ли он сам хотел бы в ней изменить? Распоряжения издаёт знатные, вроде бы на пользу дела. Взять, к примеру, тот же университет при Академии в Петербурге. Сего учреждения главная задача, как и замышлял Пётр Великий, быть школою, рассадником знания. А в университете ничему не учат, никто из академиков в нём лекций не читает. Он — как бы пятая спица в колеснице у той же Академии, проходной двор. Зачисляют в него чохом, а потом оказываются без студентов — большая часть из них перебегает в кадеты. Там хотя учат чему-то. Но довольно ли одного сего Сухопутного шляхетского корпуса, чтобы подготовить и офицеров для войска, и чиновников, потребных для министерств и Сената, не говоря уже о губерниях?