Братья Шуваловы не раз вели промеж себя похожие разговоры. Им, окажись власть под угрозою, было что терять. Некогда худородные костромские дворяне, возведённые ныне в графское достоинство, овладевшие, можно сказать, невиданною властью, они могли в одночасье оказаться в ссылке, если не на эшафоте. Да одни ли только они — а братья Разумовские, а Воронцов?

Нельзя было ждать заговора — его следовало упредить. Иными словами, поступить так, чтобы тень Иоанна Антоновича более никогда не возникала.

Чаще других эта мысль приходила в голову Шувалову-старшему, поскольку ему, более чем другим, случалось каждый день иметь дело с разного рода преступниками — ворами, обманщиками, убийцами и лжецами. Испорченная, мерзкая человеческая природа, к коей он имел непосредственное касательство, убеждала его в том, что охочих до злоумышлений — пруд пруди. И глазом не успеешь моргнуть, как какой-нибудь проходимец, создав из себе подобных целую шайку, возьмётся совершить невообразимое — выкрасть бывшего императора и объявить его право на престол.

Как же сие упредить? Лишить того пленника живота? По закону — нельзя, государыня объявила: смертной казни не бывать. Подослать кого-либо с крамольною целью в Холмогоры? Боже упаси брать на себя такой грех!

А ежели заговор самим подготовить? Скажем, взять с поличным тех, кто не только болтает в своих домах недозволенные речи, но якобы связан с теми могущественными силами за границею, которые спят и во сне видят у власти брауншвейгскую фамилию.

Тогда у матушки государыни не окажется иных резонов, как только надёжнее упрятать известных особ. Да чтобы они находились не вдалеке, а, скажем, под надёжною охраною в главных царских крепостях — в Шлиссельбурге или в Петропавловке. Оно так надёжнее. А коли с умом устроить дело, можно и другой конец обмозговать — с кровью, но чужими руками.

Шувалов Пётр не нашёлся, что и ответить брату. Сидели они в особняке вдвоём, приказали никого, даже Ивана, к ним не впускать, коли бы он заехал.

Вернее, не то чтобы не впускать — такого нельзя было повелеть, — но чтоб успели им заранее доложить. Вот каким опасным им обоим виделся тот предмет, о коем старший брат решился заговорить.

   — Выходит, надо дать тому сибирскому купцу возможность бежать из-под стражи. А зачем? Куда его соблазнят твои люди податься? — наконец спросил Пётр Иванович. — За кордон, так я понимаю?

   — Не торопи меня с сею придумкою, — ответил брат. — Имеется у меня один прожект, коий ещё надо обмозговать с разных, как говорится, сторон. Но ход сей, смею тебя уверить, самый что ни на есть верный.

В тот год весна выдалась не бурною, но и не затяжною. Однако Елизавете Петровне казалось, что ход природы остановился. А она не терпела никаких промедлений.

Движение и перемены для неё были всем. Расстояние от Петербурга до Москвы, на преодоление коего у обычных путешественников уходила чуть ли не неделя, она проезжала за трое суток. В молодости, не имея ни собственных дворцов, ни более или менее постоянных пристанищ, она охотно перекочёвывала из одного чужого дома в другой. А став императрицей, переезжая с одного места на другое, приказывала за одну ночь в чистом поле возводить терема, на худой конец ставить палатки и тащить за собою со старого места всю мебель.

Нынешнею весною, только окончилась зима, императрица мыслию уже перекинулась в зиму будущую:

   — Хочу весь следующий год, с самого ледостава и открытия снежного пути, прожить на Москве. А для того велю к той поре многое в ней переменить. Да как теперь по распутице послать в белокаменную гонцов, чтобы дать знать, какую и где вести перестройку? Ванюша, твой Ломоносов, ты мне говорил, во всех науках горазд. Что бы ему поторопить весну-ленивицу!

   — Куда бы с добром, матушка государыня, — мило улыбался в ответ Иван Шувалов. — А ежели на всём суриёзе, то Михаиле Васильевичу природа вскоре и впрямь станет покорна. Скольких напугала тогда электрическая машина, а она — свидетельство человеческого разума, коему нет предела во всей Вселенной. Он и в моём доме, что строится на углу Невского и Малой Садовой, взялся поставить тот же прибор.

   — Побойся Бога, Ванюша! Не ровен час, и тебя та машина до смерти зашибёт. Мне Роман Воронцов говорил после того происшествия с профессором Рихманом[12] — то кара Господня была, — перекрестилась Елизавета Петровна.

   — Невежество сие Романа Ларионыча. Вот их — два брата: Михаил и этот Роман — большой карман. Вице-канцлер, тот денег не жалеет, чтобы образовать и свою и его, братову, родную дочку. Отроковицам не более чем по десяти лет, а уже и языки знают, и по-французски подавай им не менее как самого Вольтера! А сей оракул, не ведающий в науках ни аза, горазд судить о них как невежественная старая простолюдинка. Вот как набить поболе свой карман — в этом учении он многих превзошёл. А тогда ведь трагедия произошла. Недаром мне Ломоносов туг же в письме своём отписал, боясь, что случай сей будет истолкован противу приращения наук. А так и выходит: не воздаём должное учёному мужу, кто умер прекрасною смертию, исполняя по своей профессии должность, а норовим всунуть русскому просвещению палки в колеса.

Тайна атмосферного электричества, а попросту молний и северных сияний, волновала учёных многих стран ещё с начала прошлого века. Как и откуда появляются в природе электрические разряды и может ли человек научиться ими управлять? Учёные Германии и Англии, в том числе великий Ньютон, уже научились добывать электричество путём натирания стекла, горного хрусталя, янтаря и даже шерсти животных. Но то были кабинетные опыты. Впервые же природу грозового электричества взялся исследовать самоучка из американского города Бостона Бенджамен Франклин. Он построил на высоком месте будку, из которой шёл наружу заострённый железный стержень, и, прикасаясь к нему концом заземлённой проволоки, высекал во время грозы электрические разряды. Опыты его стали повторять во многих странах, усовершенствуя способы исследования грозовых разрядов.

Ломоносов первым в России принялся за изучение грозовых явлений. Он построил у себя в доме и в химической лаборатории «громовую машину». Такие же приборы установил у себя и профессор физики, уроженец Эстляндии, Георг Рихман.

Об опытах Ломоносова и Рихмана с большой заинтересованностью рассказывали не раз «Санкт-Петербургские ведомости», о них шла речь на заседаниях Академии.

И ещё в ту пору Ломоносов увлёкся изучением возможностей стекла. «Письмо о пользе стекла» — так он назвал свою очередную поэму, которую посвятил Ивану Ивановичу Шувалову, также заинтересовавшемуся многообразными возможностями этого, казалось бы, простого материала. Но выходило иное — стекло таило в себе многоликие возможности. Поэма так и начиналась:

Поэма родилась, казалось, случайно. Не так давно на званый вечер к Шувалову Л омоносов явился в камзоле с большими стеклянными пуговицами. На многих присутствующих, особенно на Кирилле Разумовском и Петре Шувалове, одежда искрилась застёжками из драгоценных алмазов и бриллиантов. И некоторые готовы были посмеяться над Ломоносовым, дерзнувшим продемонстрировать гостям свой вызывающий поступок. Но он не смутился, а, напротив, стал вдохновенно говорить о том, какие многоцветные, не уступающие рубинам, превосходящие по виду драгоценные бриллианты стекла выделывает он в своей химической лаборатории.