До Державина дошло, что сие было шутливое послание, пародирующее признание в любви прекрасной даме какого-то пылкого кавалера, и он, солдат, невольно улыбнулся.

   — Ах, пардон, дядюшка, у тебя гость, — перешёл на русский язык юный поэт. — А я, признаться, подумал, что какой-нибудь посыльный.

И, обратившись к Державину:

   — А вы, показалось мне, знаете по-французски?

   — Не очень, — снова вошёл в некоторую робость Державин. — Учился французскому в гимназии. А вот немецкий усвоил, можно сказать, с детства.

   — Хочу представить вас друг другу, — сказал Шувалов. — Граф Андрей Петрович Шувалов, мой племянник. И Державин Гавриил. Преображенец. В недавнем прошлом — воспитанник Казанской гимназии. Может статься, что подружитесь. Державин, видишь ли, тоже хочет отправиться с нами в Европу.

   — В самом деле? Неплохая мысль, — то ли с удовольствием, то ли со скрытою насмешкою произнёс Андрей. — А вы интересуетесь только словесностью или ещё и искусством?

Державин сказал, что сам рисует, а из чужеземных авторов особенно нравится Вольтер, из коего даже пытался переводить «Меропу».

   — О, Вольтер — мой кумир! — теперь уже без тени иронии воскликнул юный граф. — В таком случае, обещаю вам, мы оба скоро заявимся к нему, фернейскому патриарху, и удивим его своими стихами. Когда снова ждать вас к нам?

Однако более у Шуваловых Державин так и не появился. Когда он признался своей тётушке в намерении бросить службу и отправиться за границу с Иваном Ивановичем Шуваловым, Фёкла Саввишна вся позеленела от злобы.

   — С ним, этим фармазоном-вольтерианцем и богохульником? — всплеснула она руками. — Да никогда тому не бывать! А поступишь поперёк, запомни: ноги твоей в моём дому более не будет. Вот пред иконами обещаю тебе...

И он не нашёл в себе силы ослушаться.

Часть третья

ПУТЕШЕСТВИЯ МЕЦЕНАТА

Два фаворита двух императриц

черашний день, матушка, выехал я из Риги и приехал в Митаву» — так двадцать четвёртого апреля 1763 года начал своё письмо сестре, княгине Прасковье Ивановне Голицыной, Иван Иванович Шувалов.

Господи, да это уже за границею российской, кою не заметил, как и пересёк! Сегодня ещё был в отечестве, был принимаем его превосходительством российским губернатором в Риге, а середь дня оказался в Курляндском герцогстве, что наружно вроде бы ничем не отличается от лифляндских мест, но уже — закордонная земля.

Однако Митаву с Ригою не сравнить. Как довелось Шувалову услышать от ямщиков, Митава — дыра из дыр стран не токмо европских, но и ориентальных. Дворец герцога один и стоит того, чтобы обратить на него внимание. Это сложенный из красного кирпича невысокий замок, окружённый каменною же оградою. У ворот — изваянные каменные львы. Да над крышею оранжево-чёрный штандарт. Другие же домы в городке совсем уж неприметные. А вкруг Митавы — леса, зыбучие пески да болотные топи.

Остановился Иван Иванович во дворце принца Карла Курляндского. Он сам несколько дней как отсюда уехал, и тотчас дворец заняли русские солдаты. Ну да ему здесь не жить долго. Герцог, узнав о его приезде, прислал звать обедать к себе. Отобедав — сразу в путь.

«После этого письма долго писем от меня не будете иметь. Чаю, до самого Мемеля[26] постампов нет, и в рассуждении дурной погоды, чаю, не скоро приеду. Еду на наёмных русских, то есть тульских, ямщиках, которые меня скорей привезут, нежели дурная здешняя почта. Могу сказать, что таких весёлых людей, как мои ямщики, и хороших лошадей мало видать. Какая разница наша Русь от здешних обитателей!..»

Дописывал письмо, уже возвратясь к себе, пока ямщики, весело переговариваясь между собой, закладывали возок и готовились в дорогу. Знать, хорошо откушали на почтовом дворе, и теперь в пути им сам чёрт будет не брат. Повезут быстро, с ветерком, как привыкли ездить у себя в России. Да какой же русский, в самом деле, не любит быстрой езды!

Как Иван Иванович написал в начале, обедал он у герцога, который принял его ласково и учтиво.

С ним, герцогом Бироном, ранее он не был знаком. Лишь при дворе блаженной памяти Петра Третьего впервые увидел его в обществе императора.

Тогда он, император, задумал примирить между собою сих заклятых недругов — фельдмаршала Миниха и бывшего регента.

«Кажется, я уже рассказывал о том, как недружелюбно они оглядели друг друга и не только не обменялись рукопожатиями, но, обернувшись спинами, разошлись, оставшись в прежней неприязни», — далее писал он сестре.

Недругами Миних и Бирон были и ранее. Наверное, с той поры, как оба оказались на главных ролях при дворе императрицы Анны Иоанновны. Однако наружно сие скрывали и даже выступали как бы в поддержку друг дружке. Но чуть что — каждый норовил подставить сопернику подножку. А с той ночи, памятной им обоим, ночи на девятое ноября, что случилась аккурат двадцать три года назад, их пути разошлись.

Нет, лучше сказать, скрестились: один сменил другого вскоре в сибирской ссылке в далёком Пелыме. Лишь государыня Елизавета Петровна вызволила герцога из далёких краёв и определила ему с семьёю местом жительства город Ярославль — почти рядом с Москвою.

Только в теперешнем царствии оба недруга оказались прощёнными окончательно. Миних, как известно, определён Екатериною главноначальствующим в новом, строящемся в прибалтийских краях порту. Бирону вновь возвращено герцогство Курляндское.

Шувалов шёл к нему в раздумьях: как встретит, не выплеснется ли на него, грешного, вся обида, что не могла не скопиться в его душе за долгие два десятка лет ссылки и опалы.

Встретил его человек, одетый в кафтан из коричневого бархата с Андреевскою лентою через плечо. Сухой, поджарый, с орлиным профилем и тяжёлою нижнею челюстью, говорящей о твёрдости и силе характера. Как ни был он уже стар годами — кажется, ему не менее семидесяти лет, — но лицом и фигурою напоминал человека, коий в молодости был отменно красив.

   — Рад принять у себя такого выдающегося во всех отношениях человека, как вы, ваше превосходительство, — сказал он по-немецки, подавая Шувалову руку. И далее разговор вёлся на его природном языке, как это было во все годы, что он стоял у власти.

Иван Иванович, признаться, несколько смутился, когда Бирон его так отрекомендовал. Но тут же понял: называя его выдающимся человеком, он тем самым определял и своё, скажем, былое и нынешнее положение и как бы ставил знак равенства между ними обоими.

А как же иначе? Что уж тут скрывать, коли судьба так распорядилась: он, Бирон, пользовался властью при Анне, Шувалову же выпало счастье сопутствовать царствованию светлой памяти его благодетельницы и государыни Елизаветы.

Последнее обстоятельство и держал у себя в уме герцог, когда принял гостя в своём доме и усадил за стол, обильно уставленный яствами и изысканно сервированный.

За столом, кроме хозяина, была жена герцога Бенигна и старший сын Пётр. Супруга — её только портил горб, — несмотря на годы, имела довольно живое лицо и такую же подвижную натуру. Она подвела гостя к стене, которая была украшена огромным гобеленом, и сказала:

   — Моя память о Сибири. Тайга, что виделась из наших окон. И лица тех людей, которые нас там окружали. Всё это я в течение долгих лет потом уже, в Ярославле, вышивала на этом вот полотне.

Работа выглядела настолько искусной, что гость пришёл в восторг.

   — Герцогиня, это такая неожиданность для меня. Какая же вы, право, искусница! — сказал он.

   — Признаюсь вам, что я, оказавшись в моём положении, предалась не только рукоделию, но и писала стихи. Однако читать их вам теперь не стану — вам есть о чём поговорить с герцогом. Но обещаю вскоре издать стихи свои отдельною книжкою и вам её выслать.