— Что ж говорить о собственно скульптурных изваяниях! — подхватил Шувалов. — Мрамор — словно живая человеческая плоть, где, кажется, пульсирует каждая жилка, и, только дотронься рукою, ощутишь теплоту тела.

   — Такое же чувство и у меня, художника, — согласился Шубин. — Не случайно скульптура у древних в античные времена часто помещалась прямо под открытым небом, в садах. Изваяние гляделось как продолжение самой природы. Представьте: в саду у старых кипарисов играет фонтан, плющ обвивает обломки саркофагов, лепестки розы опускаются на складки платья женщины-изваяния. И мрамор оживает: вот-вот изваянная Венера поведёт плечом, сделает шаг-другой и соединится с находящимися здесь же, в саду, живыми людьми... Как жаль, что и отсюда, из Рима, мне суждено вскоре уезжать!

Шувалов приблизился к художнику и взял его под руку:

   — А знаете, Федот Иванович, я вас не отпущу.

   — Это как — сделаете меня своим пленником? — удивился Шубин. — Знаете, какой нагоняй дадут мне Кокоринов и его сиятельство Бецкой, значащийся заместо вас куратором нашего храма искусств?

   — Я им отпишу, что оставил вас здесь именно в интересах сего храма трёх художеств. Мысль одна интересная у меня возникла: сделать слепки со всех великих античных изваяний и отослать их в Петербург, чтобы по ним учились художеству студенты нашей Академии.

   — Да кто ж сие разрешит? — не скрыл изумления Шубин. — Здесь всё — собственность Ватикана, владения Папы. Никогда и никому Папы не разрешали делать копии с шедевров!

   — Да, некоторое время назад о сём позволении у Папы Климента Четырнадцатого просил Саксонский король. Однако не получил разрешения. Но нам, русским, он пошёл навстречу.

   — Папа разрешил? И именно вам? Но это, на мой взгляд, исключительно из уважения к вашему высокопревосходительству. Ведь вы вместе с австрийским императором Иосифом Вторым специально были приглашены на выборы Папы, а затем он, Климент Четырнадцатый, не раз оказывал вам особые знаки внимания.

   — Не знаю, чем я заслужил милость его преосвященства, но в результате выиграет наша Академия в Петербурге, — поборов смущение, произнёс Шувалов. — Однако есть у меня и другая мечта: создать здесь, под небом Италии, нашу Российскую Академию искусств, в которую можно было бы посылать всех, успешно закончивших обучение в нашей стране. Но сие решить может лишь её императорское величество. Да ещё ежели господин Бецкой найдёт это зело нужным и похвальным: не его же мысль — вот беда. А я готов сделать так, чтобы сие не от меня, а от него или ещё от кого угодно бы исходило. Я ведь не за славою гонюсь, как вам известно.

   — Поражаюсь вашему великодушию, дорогой Иван Иванович. Сие действительно неоценимая польза — учиться художествам здесь, под италийским небом. Какими бы сочными стали краски наших живописцев и каким живым и тёплым — мрамор... Кстати, а в чём вы видите мою роль? В выборе слепков?

   — Именно в этом, милейший Федот Иванович! Снимать копии я найму здешних мастеров. А вот составить реестр самого необходимого — ваша забота. Затем я полагаю сделать отливки из чугуна, дабы они не раскололись в пути, и всё это отправить к нам в отечество. На Седьмую линию Васильевского острова...

   — Не признали, ваше высокопревосходительство?

Человеку, представшему пред Шуваловым, было лет сорок пять, не более. Одет он был в серый дорожный плащ, обличавший в нём путешественника, проехавшего по дорогам Италии не один десяток миль. Широкие поля тёмной, пропылённой дорожною пылью шляпы скрадывали часть лица, тоже хранившего следы долгой скачки и ночлегов на грязных и неуютных почтовых дворах.

   — Ах да, — снова проговорил гость и сдёрнул с головы шляпу, чтобы дать Шувалову возможность лучше его разглядеть.

Несмотря на беглую, хотя во многом и неправильную французскую речь, лицо у неожиданного пришельца больно уж напоминало русского — выдающиеся скулы, чуть вздёрнутый нос и близко посаженные, с несколько плутоватым выражением глаза.

   — Нет, не признаю. Что-то угадывается знакомое, но чтобы сказать определённо — того, сударь, не могу, — развёл руками Иван Иванович и тем не менее предложил гостю присесть.

   — Благодарю, — перешёл гость на русский и сел на предложенный стул. — А вы, ваше превосходительство, совсем не изменились и наружно, и по вашему расположению даже вовсе к малознакомым людям. Однако не стану вас более томить: Зубарев я. Тот Иван Зубарев, что когда-то в Петербурге подал вам челобитную о якобы найденных мною в башкирских степях серебряных рудах. И вы тогда же повелели мне идти к профессору Ломоносову на предмет апробации тех руд.

   — Ну как же, теперь определённо могу сказать: это вы, тот самый старатель! — обрадовался Шувалов. — Но погодите, тогда, насколько мне не изменяет память, с тобою... с вами приключилось что-то неладное.

   — В Тайную канцелярию угодил? — ничуть не смутившись, продолжил Зубарев. — Было такое — оказался в ведомстве вашего двоюродного брата графа Александра Ивановича. И там-то судьба моя круто переменилась. Может, слыхали от братца о том, как я оказался в местах отдалённых, но не в том смысле, как принято у нас говорить о сибирской ссылке? Ах, не довелось. Тогда тем более вам это будет не без интересу и, главное, не без пользы услышать от меня. Помните, как неожиданно, можно сказать, в одну ночь несчастный узник, низложенный император Иоанн Антонович, был переведён из Холмогор в Шлиссельбург? Ну, так сие произошло не без моего участия.

И давний знакомец поведал о том, как он по наущению графа Александра Ивановича Шувалова и его ближайших сподвижников оказался в Потсдаме у генерала Манштейна, а затем и у самого короля прусского Фридриха Второго и выдал там себя за человека, коий решился вызволить из заключения бывшего малолетнего императора.

   — То был подлог, — Зубарев отвёл в сторону глаза. — Знаю: вашему благородному сердцу неприятна исповедь человека, раз за разом решавшегося на ложь, дабы свершить свой карьер в жизни. Что ж, ваше право меня и теперь, по прошествии многих лет, осуждать и, может, даже отказать мне от дому. Но прошу выслушать меня до конца, поскольку на сей раз я могу оказать вашему высокопревосходительству неоценимую услугу, о коей вы теперь даже не подозреваете. Однако, чтобы увериться в моей преданности вам, дозвольте пояснить и тот, давний мой поступок. Всё, что я совершил тогда, было стремление свершить благо для государыни императрицы Елизаветы Петровны.

   — Обман и — благо? — воскликнул Шувалов. — Сие, право, можно совместить лишь в больном или, по крайней мере, в извращённом воображении.

   — Да, то, на что поддался я, аттестует меня не с лучшей стороны. Но взглянем на происшедшее тогда по-иному. Разве не благом было избавить изболевшуюся душу государыни императрицы от того кошмара, коий преследовал её день и ночь, из-за которого она лишалась сна и покоя? Именно вам, бывшему с нею постоянно рядом, доподлинно было известно, какое изнуряющее беспокойство, отнимающее подчас все последние силы её императорского величества, доставляла, можно сказать, тень той известной персоны, оказавшейся в заточении.

Всё, о чём сказал сейчас неожиданно объявившийся гость, было правдой. Видит Бог, матушка государыня никому не желала зла, когда она вступила на трон. Она свершила это лишь с одной целью — восстановить украденные у неё права. Не она, а её предшественники оказались узурпаторами, причинившими ей, истинной наследнице отцовского трона, незаслуженные обиды и страдания. Но вышло так, что, исправляя несправедливость, она обрекла на ужасные муки тех, кто был неповинен в её прошлых бедах. И в первую очередь младенца, что стал жертвою коварных замыслов её недругов. Он, непорочный ребёнок, коего она держала на своих руках в день, доставивший ей долгожданную власть, — этот ребёнок стал являться ей по ночам в её беспокойных мыслях.