— Вполне. И я намерен включить гимназию именно в состав оного университета.

Тень пробежала по лицу Михаила Васильевича, и он не удержался:

   — Так почему всего одну? Я понимаю: для дворян. А как же другие сословия? В них не сыщутся разве яркие и самородные таланты? Среди крестьян, к примеру, откуда вышел и ваш покорный слуга.

   — Помиримся на серединке? — улыбнулся собеседник. — Давайте так: впишем гимназию для дворянского сословия и для разночинцев. Но у меня к тому же зреет и другой прожект: университет будет в Москве, а гимназии под его началом открыть ещё, скажем, в Казани и в других наших больших городах. В других губернских городах создавать гимназии самостоятельные, подчинённые, скажем, Сенату. В уездных городах — начальные школы. Окажется сразу: и обширная пашня, и вдоволь семян!

   — Превосходная мысль, любезный Иван Иванович. Но позвольте мне, коли время терпит, самым подробным образом составить проект регламента московских гимназий. Я уже успел кое-что набросать касательно сего предмета. Не сочтите за труд взглянуть хотя бы краешком глаза.

Шувалов пробежал взглядом листок и другой, протянутые ему Ломоносовым.

   — Занятно! — заметил он. — Здесь у вас, кроме полного расписания преподавателей, инспекторов и набора дисциплин, предлагаемых к изучению, ещё и целый перечень так называемых хозяйственных предметов. Вот, например...

И будущий попечитель Московского университета зачитал вслух:

   — «Кафтан с камзолом суконный и с лосиными штанами — восемь рублей, шуба баранья, покрытая крашеною льняною матернею, — два рубля, две шляпы по тридцати копеек, восемь пар башмаков по двадцать пять копеек, сапоги, две подушки, одеяло... Итого — пятнадцать рублёв в год каждому школьнику».

Ломоносов сидел насупротив, и лицо его светилось.

   — Вспомнил, — сказал он, — как дома бегал в одном кафтане цельный год к дьячку, коий приохотил меня к наукам. Так вот за неимением чистых тетрадок исписал на уроках весь подклад кафтана. Так что ничто за мелочи счесть не должно, когда речь идёт об отроках, многие из которых надолго будут оторваны от семей. Тут ни тетрадок не забудь, ни чернил. И копеек на баню и на прачку не экономь!

Тем не менее всё самое трудное оказалось впереди. И оно заключалось в том, как претворить в жизнь задуманное, как бы оно ни выходило всесторонне предусмотренным и хорошо изложенным на бумаге.

Девятнадцатого июля 1754 года, когда Пётр Иванович Шувалов предложил Сенату доношение действительного камергера и кавалера Ивана Ивановича Шувалова и притом учинённые им, господином камергером, «Проект и штат о учреждении в Москве университета и двух гимназий при нём», тут же особо охочие до всяческих пересудов некие знатные персоны, в том числе и члены Сената, высказались в таком вот духе:

   — Ещё один жирный кусок отрезала сия всесильная семейка от державного пирога. Эти браты ничего не упустят, всё приберут к рукам.

   — Не скажи, — возражали те, кто умел пренебречь завистью и проникнуть умом в суть затеянного. — На школярах и студентах чтобы наварить капитал — да ни в одном государстве сие никогда не считалось делом прибыльным, а, насупротив, только разорительным. Одно лишь возьми на ум: на голом месте созидается храм науки. И чтобы предприятие сие поставить на ноги, скорее пуп себе надорвёшь, да к тому же лишишься имени суриёзного человека. А уж о получении барышей — о том и речи не может быть!

На что был горяч Ломоносов, но и тот, когда уж обозначился контур всего предприятия и Сенат утвердил представленный ему проект, только тут впервые, наверное, поскрёб в затылке: да как же это всё осилить, можно сказать, в считанные месяцы, если не в недели?

Изведал уже на собственном горбу, как далась ему фабрика, коя как раз в эти самые летние дни 1754 года наконец была запущена на полную мощность. То, что года два, если не более, добивался одного лишь разрешения на открытие производства, да потом, получив бумагу, но без средств, полетел в Москву выспрашивать эти средства, это оказалось только цветочками. Да и правду сказать, не видать ему, профессору, а не знатному вельможе, сих привилегий, коли бы не предстательство Ивана Ивановича.

Но вот получены деньги, отведена земля в Капорском уезде, близ Ораниенбаума. Тут же, бросив другие дела, Ломоносов вместе со своим управителем Иваном Цылгом, братом собственной жены, выехал на место, чтобы изучить, где удобнее всего ставить своё заведение. Остановились на деревне Усть-Рудица. Здесь как раз сливались две речушки — Рудица и Чёрная, на которых удобнее всего было построить водяные механизмы. Но сразу образовалось непредвиденное: а крестьян куда? Переселить в другие деревни. Однако дело это потребовало и лишних трат, и лишнего времени. Для сорока душ надо было поставить на новых местах и дома, и прочие хозяйственные постройки.

Главное же строительство, потребовавшее вдруг привлечения не просто рабочей силы, но и опытных петербургских мастеров, развернулось именно на слиянии двух рек. Здесь первым делом вырос «двор для приезду» — двухэтажный дом с мезонином, ставленный на фундаменте из красного кирпича. Сюда переселился и сам хозяин фабрики Ломоносов. Но к дому надо было пристроить сразу поварское помещение, людскую и чёрную избы, погреб, баню, конюшню, хлев и «прочие надобности».

По одну сторону от дома следом поднялась лаборатория. Супротив неё — мельница в три колеса: «первое для двух рам пильных, чтобы пилить доски к фабричному строению и впредь для пристроек, починок и ящиков под материалы; второе колесо — для машин, которыми молоть, толочь и мешать материалы, в стекле потребные, и шлифовать мозаику, для которых кругов в мельнице два покоя особливые; третьим колесом ходят жернова для молотья хлеба, на которых содержат фабричных людей».

По другую сторону от дома надо было предусмотреть мастерскую для починок всех механизмов и сооружений. И в довершение всего, дабы поселение выглядело подобающим образом, решено было разбить сад, который, кстати сказать, высаживался вместе со стройкою.

И всё ж эти труды, как бы они ни казались поначалу неподъёмными, на самом деле нельзя было сравнить с теми тяготами, когда дело коснулось тех, кому следовало работать на самой фабрике.

Елизавета Петровна, следуя настоятельным просьбам Ивана Ивановича Шувалова, отписала Ломоносову вместе с деревушками двести одиннадцать душ крестьян. Из них по крайней мере человек сорок следовало занять непосредственно на производстве, но для этого — загодя обучить их мастерству.

Из рапорта Ломоносова в Мануфактур-коллегию, помеченным двадцатым апреля 1754 года, видно, как он заботливо готовил тех, с кем ему предстояло вести производство: «Из данных мне крестьян молодые люди обучались на здешних стеклянных заводах: двое — стеклянной работе, а особливо вытягивать стеклянные стволики к поспешному деланию бисера, пронизок и стекляруса, третий — горшечному делу, чему они и обучались; для изучения жжению осиновой золы, которая в состав стекла потребна, посылай был особливый в Новгородский уезд, что, переняв уже на заводах, в действие производит и золу приготовляет; живописному мастерству для делания мозаики, также слесарному и столярному мастерству, без чего при заводах обойтись нельзя, как здесь, гак и на заводах у мастеров обучаются. Бисер и пронизы делать трое нарочито обучились, чего прилагаю при сем некоторый опыт бисеру и пронизок, деланных ими из здешних материалов в малых печках, когда в большой печи и горшках составленная и доспелая материя прежде в стволики, а потом в бисер и пронизки переделываться будет, что Божиею помощью в приближающемся майе месяце в действие произведено быть имеет».

Самых способных молодых крестьян Ломоносов отбирал для обучения более сложному делу. Так было, к примеру, с Игнатом Петровым. О нём Михаил Васильевич подал специальное доношение в Академическую канцелярию такого вот содержания: «Желаю я человека моего Игната Петрова обучить при Академии барометренному и термометренному художеству, которое потребно для дела разных касающихся до того художества на моей бисерной фабрике вещей. Того ради Канцелярия Академии наук да благоволит указать объявленного человека моего Игната Петрова подмастерью Ивану Беляеву тому художеству обучать на моём коште».