А дело — оно давно уже было на уме. Требовался только толчок как бы со стороны: ну, давай же, не мешкай — трус, как известно, в карты не играет!.. И сразу после той поездки бросился к своему крестному, подполковнику в отставке Угрюмову. Некогда он, будучи молодым офицером, по заданию тобольского губернатора проводил с командою съёмки по реке Уй, что в Башкирии.

   — Дядь Мить... крестный, помнишь, ты мне, ещё мальцу, рассказывал, как шастали по горам, чтобы выискать золото, — присел в ногах больного старика Иван Зубарев. — Помнится, с вами тогда провожатым был какой-то башкирец по прозванию Чатыр.

   — A-а, ты вон о чём! — Лицо крестного, иссушенное хворью, просветлело. — Было такое, искали золотишко. Только его не нашли. Но много другого чего разведали.

   — Ну! — нетерпеливо выкрикнул крестник.

   — А что — ну? — Улыбка сошла с лица отставного подполковника. — Разведали руду, в которой — чистое, считай, серебро. Да начальство мимо ушей пропустило наше сообщение.

   — А теперь... Если самим снова, а? — Глаза Ивана загорелись влажным блеском.

   — Стар я, разве не видишь, что вскоре мне в иной путь предстоит собираться... Вот ежели бы я был в твоих, крестник, летах — какие могли бы быть рассуждения?

— Вот-вот, — схватился Иван за последние слова. — Я к тому и клоню: мне собраться — что нищему подпоясаться. Раз-два — и я в тех местах. Только нарисуйте мне, где то место. А уж разыщу — доля ваша.

Что ж, попытка — не пытка, видно, решился старик. Как случается на излёте жизни, он и сам часто, вспоминая свою удалую молодость, возвращался памятью в то рисковое путешествие. Вдруг Ивану и впрямь повезёт. А коли не так — вернётся, расскажет о тех краях, потешит его душу воспоминаниями.

Отправляясь в башкирские края, Иван захватил с собою на всякий случай партию товаров — для отвода глаз. Но не добрался до указанных мест, вернулся с полпути. Скорее всего, знающие люди остудили его пыл: без разрешения властей рудознатство запрещено.

Тогда, уже тайком от крестного, Иван поехал в Москву и объявил в Сенатской конторе всё, что узнал от Угрюмова, на него меж тем не ссылаясь.

Москва произвела на таёжного кержака впечатление огромного человеческого муравейника. На первых порах он даже потерялся, как другой бы в его сибирской тайге. Особенно поразил его Китай-город — сплошные торговые ряды и людишек невпроворот, куда там ирбитской ярмарке! А лабазы и лари — на любой предмет: седельные, иконные, котельные, железные, бумажные, кружевные, красильные, шапочные, суконные — одним словом, чёрт ногу сломит. И все сидельцы норовят тебе своё всучить, все кричат, зазывают, хвалят свои товары. И тут же и далее если — на Охотном ряду, по Никольской улице и на самой Красной площади — вместе с товарами и обжорные ряды, кабаки, табашные лавки.

Держась стороною ото всех соблазнов, прохаживаясь по Москве лишь любопытства ради, Зубарев выждал, пока Сенатская контора выправит ему нужную бумагу. И, получив разрешение, поспешил домой, а оттуда — снова в башкирские края.

На сей раз снарядился основательнее, товаров с собою для продажи не взял — темнить было нечего, его охраняла сенатская бумага. А нанял и проводников и рудознатцев из русских людей, в первую очередь форлейтора Колывано-Воскресенских заводов Тихона Леврина.

Сколь дней добирались по горным борам — не счесть. Кругом — тишина, пахнет смолою, нет-нет да мелькнёт рыжим огненным хвостом промеж веток шустрая белка да хрустнет сухой валежник под ногами лошадей. А дорога всё уже и уже. Вот и совсем истончилась. Только одному Янгельды, что едет впереди, известна сия узкая тропка. Башкирец едет впереди, мурлыча себе под нос монотонную песню. За спиною у него — лук и колчан со стрелами, в ухе — большая серьга.

Он — проводник. Но место, где следует копать, определяет Леврин:

   — Вот тута и зачнём. Гляди: чьи-то копи, кто-то уже искал до нас.

Соскочил с лошади — и прямо к обвалившейся уже ямине.

   — Охра. Мягкая руда, — помял в пальцах желтоватую землю. — Быть здесь и золоту, и меди, и серебру. Только пройдём чуток далее, где наперёд нас никто не копал. Зачнём на новом, свежем месте.

На нетронутой поляне Зубарев распорядился поставить сарай — где жить и исследовать руду. А Леврин — уже в яме, что успели откопать нанятые рабочие. Бьёт кайлом, светит в глубине лучиной. Потом, через несколько часов труда, выбирается наружу.

   — Тута — другая жила: голубого оттенка руда. Медь с серебром. И — навалом!..

Копали долго. Наворотили кучи породы. Леврин испытывал образцы. То радовался, как ребёнок, то сумрачно вздыхал:

   — Чтой-то я не пойму: в одних пробах серебро имеется, в иных — пропадает.

   — Бери новые образцы. Из глубины, — направлял его Зубарев, выдавая свой распалённый азарт. — Не зря же я ездил в Москву, клялся перед сенатскими чиновниками, что не обману, открою богатства. Что ж, с пустыми руками возвращаться?

Форлейтору тож не с руки было оканчивать сию экспедицию ничем. Имелось серебришко в пробах, не без того. Только не больно чтобы густо было его в тех голубоватых, похожих на глину глыбах, что выворачивали рабочие из глубины.

«Э, да чем чёрт не шутит!» — решился однажды Тихон Леврин и, сняв с шеи своей маленький серебряный крестик, растопил его вместе с пробою руды на костре.

   — Вот тута жила богатая пошла! — радостно крича, зазвал в сарай Зубарева. — Теперя прямо езжай хоть в Санкт-Петербург, к самой государыне — и прямо в ноги ей. А мне уж, хозяин, не пожалей за труды.

Блескуче белели жилки, словно в потёмках зажгли какую лампаду.

   — Ну и Тихон — с того света спихан! Ай да колдун! — забрал Иван Зубарев в охапку своего помощника-подельца. — Да за такую удачу — держи, от души. А сам я прям счас велю укладываться — и в Петербург.

Гнал лошадей сибиряк, спешил, а оказался в столице уже зимою. И, переночевав на постоялом дворе, с утра направился ко дворцу императрицы.

Ждать пришлось до полудня. Потом ещё часа два, не менее, когда наконец из дверей показалась она — дородная пава. А с нею — лощёный кавалер.

Зубарев бросился вперёд, но прямо перед ним сомкнулись штыки гвардейских солдат.

   — Куда прёшь? — подскочил к нему офицер с перекошенным безусым лицом. — Назад!

   — Да у меня к её императорскому величеству наиважнейшее дело. Руду я выискал в Сибири... Вот — чистое серебро. — И Зубарев опустил на снег аккуратный холщовый мешок, туго набитый до половины.

   — Что это там у тебя? — подошёл к нему тот вальяжный кавалер, что объявился в дверях об руку с императрицей.

   — Пробы, ваше... ваше высочество... не знаю, как вас величать, — бросился развязывать тесёмки Зубарев. — Говорю ведь — серебро. Чистое серебро!

Императрица уже садилась в карету, но обернулась. Лицо у неё было приветливое, даже ласковое.

   — Прикажи, Ванюша, забрать у него то, что в руках. И вели направить в Академию. Пущай там апробируют, коли не врёт. А серебро зело потребно нашей державе.

   — Да я — как на духу, ваше императорское... — снова бухнулся Зубарев всем прикладом на снег.

   — Ладно, ладно, вставай да иди за нами, — приказал ему офицер, когда кони уже мчали карету по мосту через Мойку. — Где положено, там теперь с тобою разберутся. К Шуваловым в руки попал — то не шутка. Сам Иван Иванович — что. Братьев его берегись. Особенно Петра Ивановича. Уж тот в рудах — знаток! С ним не пошутишь, а особливо с его старшим братом. Слыхал, наверное, про Тайную канцелярию?

Любому губернатору российскому и любому иноземному посланнику в Петербурге было ведомо, кто стоит во главе елизаветинского правительства. Этим человеком с 1744 года значился Алексей Петрович Бестужев-Рюмин.

Одни свидетельствуют, что свои способности крупного государственного мужа он проявил ещё в предыдущих царствованиях, начиная с самого Петра Великого; другие говорят о нём как о хитром и ловком интригане. Но служил он более по дипломатической части. Поскольку в своё время сблизился с Бироном, то поплатился ссылкою в деревню. По ходатайству же Лестока Елизавета Петровна, составляя свой кабинет, назначила его сначала вице-канцлером, а затем и канцлером, придав ему в качестве помощника Михаила Илларионовича Воронцова. Но чем дальше, тем определённее и яснее вырисовывалась такая картина. Чтобы наверняка провести какое-либо важное дело в жизнь, необходимо было заручиться сначала поддержкою графа Петра Ивановича Шувалова. Он значился лишь сенатором, как многие другие, но фактически являлся единственным подлинным руководителем всего правительства, и его голос в Сенате, все знали, оказывался самым решающим.