— Тять! Энтот вот самый и есть фельдмаршал? — И, получив от отца утвердительный ответ лишь кивком головы, уже не стараясь скрыть свой интерес, пробасил: — Силён!

Двери всей миг отворились, и караульный офицер подошёл к сидевшему на скамье. В руках у поручика был пакет, уже надорванный по краям.

«Как в воду глядел, — отметил про себя Миних, ничем, однако, не выражая своих чувств. — Обо мне. Хорошего не жду, а хуже того, что уже имею, не будет. Ну что там у вас, поручик? Эх, и заставил бы я тебя вытянуться предо мною в струнку, да строевым, строевым, чтоб знал, как выражать почтение старшим по чину...»

   — Иван Богданович, — меж тем вразвалку подошёл офицер. — По высочайшему повелению, пришедшему из Санкт-Петербурга, я обязан изъять у вас бумагу и перья. Так что соизвольте пройти со мною...

Бывший фельдмаршал встал и, словно не замечая офицера, обвёл своим орлиным взглядом парня с русыми волосами.

   — В гвардию не хотел бы? — неожиданно обратил к нему свой вопрос. — Вот с такими богатырями, как ты, я брал когда-то Данциг и Крым. Жаль, не довелось мне при императоре Иоанне Антоновиче совершить того, чем я прославил Россию при его бабке, Анне Иоанновне.

Поручик переменился в лице и подскочил к говорившему:

   — Какой император? Разве неведомо вам, что императрица у нас Елизавета Петровна?! Да за такие речи!..

   — Императрицу Елизавету Петровну я почитаю зело, — был ответ Миниха. — Каждый день, прежде чем сесть за трапезу, вслед за Господом воздаю ей здравицу в своих молитвах — Бог и ближние мои в том не дадут мне соврать. И сие ведаете вы, господин поручик. А то, что мне не дано и теперь послужить её императорскому величеству, как верой и правдой служил я её великому родителю, — не моя в том вина.

   — Довольно! — приказал офицер. — Или я буду вынужден заявить «слово и дело». Фельдъегерь ещё не убывши, он здесь... Прошу пройти в дом, коли не хотите, чтобы вам приписали смуту...

Когда Миних с поручиком ушли и другой уже офицер принялся принимать товары, ражий парень, осторожно толкнув в бок отца, понизив голос, шепнул:

   — Во — спелёнут по рукам и ногам, а взлетел коршуном. Знамо дело, такого и сама царица-матушка запужалась да подале от себя упекла. Да разве в Сибири не люди живут? Слыхал, как он обо мне: «Богатырь! С такими я всё б покорил...»

Когда-то, ещё в начале семнадцатого века, вот так же, сплавляясь по диким северным рекам, пришёл в сибирский город Тобольск из Устюга Великого молодой купец Лука Зубарев с такими же отчаянными, как он сам, сотоварищами. Что привело его в сей неблизкий край, раскинувшийся за Каменным поясом, как издревле назывались Уральские горы, — малый доход от кузни, рассказы бывалых людей о несметных богатствах Сибири или дух бродяжий? Наверное, и одно, и другое, и третье, вместе взятое. Только оставил он в Устюге свой двор пуст и двинул в Сибирь.

Осел на новом месте купец и сумел пустить корни. Уже к началу осьмнадцатого века сначала в Тюмени, а затем и в Тобольске Зубаревы значились в числе крепких посадских людей. Внук Луки, Василий сын Павлов, имел к той поре своего дворового человека, а дядя Пётр и вовсе выбился в первостепенные купцы.

По стезе дяди вскоре пошёл и Василий. Промышляя извозом, он сумел так разбогатеть, что к единственному дворовому человеку прикупил ещё двадцать восемь душ — иначе говоря, обзавёлся деревенькою на реке Пышме с пашенною землёй, сенными покосами, скотским выпуском, лесными угодьями и даже мельницею.

Тому, что быстро встал на ноги, способствовала женитьба на девице, которую взял из известного тобольского торгового дома Корнильевых. Одно было плохо: закон запрещал купцам, то есть людям недворянского звания, владеть дворовыми, сиречь крепостными, людьми. Но законы сии, как это вообще принято на Руси, умели обходить разными путями. В сём случае Василий Зубарев записал свою деревеньку на одного хорошо знакомого человека дворянского происхождения, взяв с того вексель на три тысячи рублей.

Кроме того, с этим дворянином, Андреем Андреевичем Карамышевым, Зубаревы скоро и породнились: Василий женил на средней карамышевской дочери своего сына Ивана.

Для Василия сей сплав на струге из Тобольска в Пелым был не первым — он уже года три как промышлял в навигаторское время года по дальним городкам, выгодно сбывая провиант и другие товары, что задешево покупал сам на ярмарке в Ирбите. Но сына Ивана в сей неблизкий путь взял в первый раз. Пускай привыкает: всё, что накоплено отцовским трудом, не сегодня, так завтра достанется ему. В том числе и деревня на Пышме, где расторопный Василий поставил даже собственную стекольную фабрику.

Только с тою деревенькою выходила незадача: Карамышев, на коего она была записана, слёг и, не дай Бог, вдруг душу отдаст. Тогда что ж, всё добро перейдёт другому его зятю, тоже по званию дворянину, а он, Василий, и его собственный наследник Иван останутся нищими?

Можно было выбиться в высокое сословие, коли определиться, положим, на государственную службу. Сибирским чиновникам при сем давались льготы. Племянник Василия по жене так и вышел во владельцы хрустальных и бумажных фабрик, получив в таможенной конторе, где служил, чин коллежского асессора, что давало право на дворянство.

Определили по-родственному и Ивана Зубарева в таможню. Но он сгоряча, думая о том, чтобы о его рвении скорее узнал сам тобольский губернатор, облыжно стал обвинять купцов во взятках, дабы уйти от высоких пошлин. Чуть не угодил под суд.

А зависть распаляла: вон торговый дом Корнильевых, к коему принадлежит и его родная мать, каким богатством владеет! Там и салотопленый завод, и стекольная мануфактура, и винные откупа, и подряды на перевозку казённых грузов...

   — Только трудом и честностью достаются богатства. Служи, чтобы скорее выбиться в сословие дворян. Или обойди, как я, закон, только умело и по-надежному, — наставлял отец.

Может, и внял бы сын отцовским наставлениям, да только плавание на струге в Пелым перевернуло душу Ивана.

   — Во куда след силу свою применить — на самый верх чтоб пробраться, как тот бывший фельдмаршал! — не мог успокоиться на обратном пути к дому Иван Зубарев. — Слышь, тятя, это как Меншиков, светлейший князь, что умер в наших же краях, в Березове. Был из самого что ни на есть подлого звания, а потом — правая рука самого Петра Великого, а при Екатерине Первой, говорят, правил заместо неё всей Россиею.

   — А кончил в наших местах, — останавливал его отец. — Безвестным старцем. Даже некому было выкопать для него могилу — загодя, ещё до своей смерти, копал её для себя сам.

   — Зато всласть пожил. В какой силе был! И он, Меншиков, и этот фельдмаршал. Как его — Миних? Слышал, о том царе говорил, что в малых летах нынешняя императрица, бают, в каземат заточила.

Старший Зубарев крутанул головой:

   — И откель в твою дурную башку забрела сия крамола? Аль сорока на хвосте принесла?

   — В Тобольске о том давно идёт молва. Что, сам не слыхал?

   — Слыхал. Только за сии слухи «слово и дело» грозит. Захотел под казённый засов? — посмотрел со значением на сына. — Не таких, как ты, сломали.

   — А может, я покрепче буду, чем сам князь Меншиков да этот самый Миних! — не обращая внимания на отцовские резоны, продолжил сын. — Ты вон о деревеньке своей болеешь, а можно ведь так, как они, — всю державу держать в руках! Вообрази, отец, вся жизнь — в богатстве, что хошь пред тобою. А конец — не всё ли равно какой? И где кости свои сложить — какая в том разница? По мне, хоть чуток такого житья, а потом, как и они, оба этих старца, — в острог и в ссылку, не страшась. Да и чего в их годы бояться — видел, как бывший фельдмаршал говорил с офицером? Глаз даже не опустил, «слова и дела» не испугался.

   — Цыц, пострел! Твои речения не благом могут обернуться — несчастьем. Делом, говорю, займись, которое одно только и способно вывести человека в люди.