— Вижу, что вам хотелось бы взять у меня несколько уроков, — сказал тогда Ломоносов начинающему стихотворцу. — Я с удовольствием поделюсь с вами тем, чего сам достиг.

Так начались первые уроки, которые переросли незаметно в большую дружбу. Юный камер-паж императорского двора стал приезжать в дом, что на Васильевском острове, на Второй его линии, где квартировал профессор химии, в удобное для них обоих время.

   — Нынче я поделюсь с вами, любезный Иван Иванович, своею новою радостью: завершил наконец долгожданный и многострадальный труд — «Риторику».

Ещё четыре года назад, в 1744 году, он, казалось, закончил своё «Краткое руководство к красноречию», в которое включил огромное число примеров из древних и современных авторов всех времён и, наверное, многих народов. Однако учёные из числа немцев отнеслись с тупым непониманием к величайшему труду русского исследователя. Так, один из них, Миллер, зачитал в Академическом собрании свой следующий разбор сочинения коллеги:

«Написанное по-русски «Краткое руководство по риторике» адъюнкта Академии Михаила Ломоносова я просмотрел. Хотя ему нельзя отказать в похвальном отзыве ввиду старательности автора, проявленной им в выборе и переводе на русский язык риторических правил древних, однако краткость руководства может вызвать подозрение, что в нём опущено многое, включаемое обычно в курсы риторики. Такое руководство, если дополнить его, применяясь к вкусу нашего времени, материалом из современных риторов, могло бы служить для упражнений не только в русском, но и в латинском красноречии. Поэтому я полагаю, что следует написать автору свою книгу на латинском языке, расширить и украсить её материалом из учения новых риторов и, присоединив русский перевод, представить её Академии. Благодаря этому и прочие славнейшие академики получат возможность вынести заключение о ценности труда и о том, следует ли её напечатать для нужд Гимназии. Ведь если пренебречь этой целью и напечатать книгу для людей, занимающихся вне Академии, то едва ли можно надеяться на достаточное количество покупателей, которые возместили бы Академии издержки по печатанию. Не предвосхищаю суждения славнейших коллег, которое я не откажусь подписать, если оно наведёт меня на лучшую мысль».

Суждение сие было положено в основу решения: переработать сочинение, изложив его на латыни.

   — Для чего я создавал свой труд? — поднялся с места автор. — Я мыслил о том, чтоб не токмо художества и науки размножались в стенах нашего сообщества, но и чтоб народ русский от того пользу имел. А зачем в этом случае латынь? Я вижу собственную работу именно как пособие, научающее о всякой предложенной материи красно говорить и писать любому в нашем великом и многочисленном народе.

Впрочем, как часто случается, толки в Академическом собрании натолкнули Ломоносова на то, о чём и не задумывались его коллеги. Он решил расширить число примеров, кои помогли бы устранить множество отживших церковно-книжных образцов русского языка и внести примеры живой, народной разговорной речи. То был невиданный доселе эксперимент, и канцелярия Академии была вынуждена принять решение: издать его труд.

   — Язык, которым Российская держава великой части света повелевает, по её могуществу имеет природное изобилие, красоту и силу, чем ни одному европейскому языку не уступает, — объяснял теперь Ломоносов Шувалову замысел своей книги. — Потому нет и не может быть того сумнения, чтобы российское слово не могло приведено быть в такое совершенство, каковому в других удивляемся. Сим обнадежен, и предпринял я сочинение сего руководства. Но более — в таком намерении, чтобы и другие, увидев возможность, по сей стезе в украшении российского слова дерзновенно простирались.

«Назначаю тебя камер-пажом императорского двора» — так было сказано на словах, но служить пришлось не самой императрице, а скорее при дворе малом.

Что — остыло чувство, вдруг вспыхнувшее у тридцатилетней женщины, осталась она равнодушной и к ангельской красоте юноши, его чистоте и непорочности, к которым потянулась если не разумом, то своей любвеобильной душою?

Скажем так: тогда, когда отроку ещё исполнилось всего лишь пятнадцать лет, не могло быть и речи о каких-либо утехах, как ни был на сии забавы падок век осьмнадцатый. К тому же у Елизаветы Петровны ещё не остыла, не изжила себя сильная страсть к Разумовскому Алексею, с которым вслед за венчанием на царство она тайно обвенчалась в церкви села Перова как жена с мужем.

Правда, нет сему документальных доказательств, как не дошло до нас свидетельств о том, что в ту пору, о коей речь, иные заботы были на уме императрицы.

Ветреная, любвеобильная, охочая лишь до развлечений... О нет, думается, не совсем такою была эта женщина, обеспечившая великое царствование, которое лишь потому в сознании нашем не стало солнцем непревзойдённо ярким, что пришлось на промежуток между свершениями Петра Первого и Екатерины Второй, получивших прозвание Великих.

Елизавета Петровна безусловно унаследовала ум и характер отца и, скажем, другое: без свершений её двадцатилетнего правления не состоялось бы блистательное тридцатилетнее царствование Екатерины Второй.

Что же могло так сильно озаботить императрицу, получившую в одночасье всю полноту власти? То, что перед нею испытала другая по характеру и устремлениям своим императрица — Анна Иоанновна: кому затем передать власть?

Как мы уже сказали, не следовало быть особенно проницательным, чтобы убедиться в том, что родной племянник не только не готов к царствованию теперь, но вряд ли когда окажется способным к управлению страной. Дикий, совершенно не обученный по-настоящему ни наукам, ни какому-нибудь приличному поведению в обществе, он представлял из себя невзрослеющего ребёнка, несмотря на то что шёл год за годом.

Ещё с голштинской поры засело в его сознании влечение к вину и страсть какая тяга ко всему военному, однако на прусский манер, что крепло у него день ото дня.

Даже став супругом, он первую свою брачную ночь провёл с молодою женою в игре... с оловянными солдатиками.

Не возникла ли у Елизаветы мысль окружить своего племянника обществом его сверстников, чтобы, вместе с ними обучаясь и взрослея, он смог стать тем, кто был ей остро необходим как наследник престола? Благо, очень уж кстати оказались вдруг рядом почти одногодки: и Иван Шувалов, и брат Алексея Разумовского Кирилл. Сама на личном опыте знала, как ей не хватало образования, как нелегко складываться характеру, если рядом нет сверстников с высокими стремлениями.

Только разными оказались сии сверстники — и по уровню развития, и по своим душевным устремлениям.

Наверное, сам необразованный, но природно умный Алексей Разумовский сразу же определил, что, оставь он своего младшего брата при дворе, даже придав ему умелых учителей, не добился бы того, на что он рассчитывал: мог вырасти шалопай, для которого соблазны двора окажутся желаннее наук.

А век уже подавал примеры того, что на многие и статские и военные посты приходили образованные молодые люди, пред которыми сами собою меркли заслуги людей века прошлого. Таких, к примеру, готовил из молодых дворян Сухопутный шляхетский корпус, учреждённый в позапрошлое царствование.

Родного своего брата Разумовский видел на много ступенек выше, чем могли занять выпускники первого в стране специального учебного заведения. И потому он решил его обучить за границей, отправив туда с добропорядочным наставником, в кои был выбран адъюнкт Российской академии Григорий Тёплое.

Прицел был очень высок: коли ему самому, простому малороссийскому казаку Розуму, выпал невиданный фавор при императорском дворе, то брату он определил не менее высокую судьбу — не только стать вровень с родовитыми русскими вельможами, но и затмить их.

Достаточно обратить внимание на инструкцию, которой был снабжён в дорогу младший Разумовский, чтобы понять величие задач, перед ним определённых.