— Ваше величество, — ответил Ломоносов, — я ни на один день не забываю о вашем монаршем мне доверии и занимаюсь историею в меру своих сил, дабы создать труд, достойный вашего славного царствования. Что же до других моих, в физике и в химии, упражнений, то они ни в коей мере не станут препятствием. Всяк человек, осмелюсь заметить, требует себе от трудов успокоения: для того, оставив настоящее дело, ищет себе с гостьми или домашними препровождения времени картами, шашками и другими забавами, а иные и табачным дымом, от чего я уже давно отказался... Посему уповаю, что и мне на успокоение от трудов, которые я на собрание и на сочинение российской истории и на украшение российского слова полагаю, позволено будет в день несколько часов времени, чтобы их вместо бильярду употребить на физические и химические опыты, которые мне служить имеют не токмо отменою материи вместо забавы, но и движением вместо лекарства. И сверх сего — пользу и честь отечеству принести могут едва ли меньше первой.

   — Колодник! А ну давай пошевеливайся, собирай-ка манатки!

Свет из полуоткрытой двери был настолько жидкий — должно быть, ночь не совсем ещё кончилась, и солнышко не взошло, — что Зубарев не разглядел, сколько человек вошло в острог. Но — не один. Потому что кто-то больно саданул ему сапогом под зад, другой потянул за руки, а двое или трое, приближаясь, загремели цепями.

Слева и справа от него на полу, а ещё выше — на нарах, над самою головою, спали такие же арестанты, как он. На некоторых были цепи и ножные кандалы, но он был вольный.

   — Чего больно пихаетесь, — не сдержался Иван. — Нужен колодник, так и хватайте того, кто скован.

   — Поговори мне ещё — не только ноги, но и руки обую цепями, — прозвучал густой, с хрипотцою бас, и арестант ощутил на своих щиколотках холод железа.

   — За что, братцы? — завопил Зубарев. — Не было такого приказа, чтобы меня — в железа. Обознались вы в потёмках, не того вяжете.

   — Того, — коротко отрезал тот, что пинал сапогом. — Вставай, да мешок — за плечи. Подвода уже ждёт. Путь не близкий.

«В Сибирь! Как пить дать — в Сибирь отсылают», — забыв обиду и боль, радостно подумал Зубарев и вслух повторил:

   — Значит, домой!

   — Ага, — прохрипел тот, кто надевал колодки. — Домой. Под бок жене-молодухе.

   — И жена дома есть, — ответил Зубарев. — А что про дом сказал, так Сибирь — она и есть мой родной дом. Тобольский я. Так что для одних сей край — каторга и ссылка, для меня же — самые желанные места.

   — Не велено разговоры с тобою говорить, — оборвал его другой, толкнув в спину. — Садись-ка на телегу и помалкивай. А то, не ровен час, завезём тебя в такие места, что не обрадуешься. А случится что в дороге — вовсе никуда не доедешь. У нас это просто: кажинный день таких, как ты, арестантов по десятку и более сволакиваем на погост. Тебе, дура, повезло — пока ещё жив.

Ехали неделю, если не более. Дорога была тряскою и пыльною, да ещё чуть не с самого утра припекало солнце — всё ж июнь, считай — макушка лета. Одно спасение, когда ночами спадал зной, и клок сена под боком казался пуховиком.

К вечеру седьмого или восьмого дня далеко впереди заиграли золотом купола. Да не два или три, а целое скопище их!

   — Никак Москва! — ахнул Зубарев.

   — Она, матушка, — ответил возница. — Да тебе какая радость? Всё едино — посадят на цепь и здесь, на Москве.

   — А ну кончай разговоры говорить! — прикрикнул стражник с ружьём, сидевший рядом с кучером. — Правь прямо, в ихнюю Тайную канцелярию, как и написано в бумаге.

Сдали с рук на руки, как и было положено, и оказался Зубарев снова в большой бревенчатой избе с нарами и кислым и спёртым воздухом, что не продохнуть после раздольного, на воле, путешествия.

Кандалы сняли. «Счас на дыбу поволокут», — обожгла страшная догадка. Но никто не взял его под белы рученьки и не поволок в застенок, из-за которого нет-нет да доносились смертельные крики тех, кого пытали. Истерзанных, в крови, их потом заносили в избу и, как тюки, сбрасывали наземь, пока сами не оклемаются.

«И кто же придумал такие кары и послал их человеку, творению Божьему? — в который раз за эти полтора года неволи содрогалось сердце Зубарева. — И как Ты, Господь Всевышний, можешь такое допустить. Но, может, кара Твоя даётся людям как искупление, чтобы стали они чище и лучше? Сына Своего любимого Ты также послал на муки, чтобы потом вознёсся он на небо, к Тебе, в царство вечного рая. Только нет, не становятся и никогда не станут светлее сердца тех, кто выносит здесь ужасные страдания, и души тех, кто сии муки сотворяет несчастным. Все в равном грехе — и те, кто пытает, и те, что пытаемы. И пусть не радуются палачи, — и им пройти тою же кровавою тропкою, и им болтаться на дыбе, когда придёт их черёд. Для того она и существует, эта страшная Тайная канцелярия, чтобы всех держать в страхе — и тех, кто сегодня здесь, в крови и смрадных человеческих испражнениях, и тех, кто пока ещё в золоте и шелках на самом гребне власти. Приходит, ой как часто приходит и их черёд висеть на дыбе да класть голову свою на плаху!»

Когда же возникло на Руси сие страшное учреждение? Это можно было бы посчитать насмешкою, своеобразной иронией судьбы, но родилась Тайная канцелярия именно при тишайшем царе Алексее Михайловиче, который никого не казнил и ни с кем не враждовал.

Алексей Михайлович, отец Великого Петра, не душил бояр, подобно своему далёкому предшественнику Иоанну Грозному, не боялся их, как Борис Годунов, не заигрывал с ними, как сие делал Шуйский, а царствовал смело и открыто, умел быть правосудным, полюбил прощать и миловать. И если мы имеем в летописях описание времён Годунова, Дмитрия Самозванца, Шуйского, то мы обязаны тем спокойному веку великих первых Романовых. Это в их времена, пришедшие следом за смутою, добрые монахи, сменив оружие на кельи, снова обратились к мирным занятиям благочестивой жизни и к похвальной охоте своей быть историками.

Но точно: Тайная канцелярия была при нём, при Алексее Михайловиче. Однако «тайная» значило домашняя, приватная. В сию канцелярию входили экономические, чисто хозяйственные дела государства. Под её ведением находились сёла и деревни, которые царь считал собственными. И когда он хотел изъявить своё отменное благоволение к какому-нибудь монастырю, он подчинял его своей Тайной канцелярии.

Дьяк, который управлял сей канцелярией, всюду езжал с государем и писал личные царские указы. Канцелярия была кабинетом сугубо мирным и никогда не занималась наказанием ни разбойных людишек, ни тем более государственных преступников, а вела дела хозяйственные.

Лишь с Петра Первого кабинет этот превратился в то самое заведение, которое снискало себе кровавую славу. Первые застенки находились в небольшом каменном доме в селе Преображенском. Там российский император, преобразуя отечество и на каждом шагу встречая злые умыслы и заговоры, должен был основать сие устрашающее судилище — для собственной и государственной безопасности.

Однако теперь сюда, где был острог с избою и ямами, в которых содержались самые опасные арестанты, доставили и Ивана Зубарева. Вскоре же из сего пыточного заведения его перевели в Сыскной приказ, поместив в подвале какого-то дома, где сидели мелкие воришки. Но мало этого — через пару деньков он оказался в караульном помещении, предназначенном для содержания офицеров.

О колодках более и помину не было. Напротив, с ним обращались как с человеком, заслуживающим если не прощения, то, во всяком случае, уважения и снисходительности.

«С чего бы сие приключилось — так неожиданно переменилась ко мне планида? — терялся в догадках недавний колодник. — Того гляди, и вовсе отпустят на волю. И отправлюся я к себе на родину, под семейное надёжное крыло».

Но сия мысль, вдруг пришедшая в голову, не обрадовала вовсе, а привела, можно сказать, в новое расстройство. Нет, долгожданную волю никак нельзя было сравнить с острожным житьём. Только с чем он возвернётся домой, с каким таким успехом, ради которого более двух лет назад он покидал отцовский дом с гордо поднятой головою, полный мечтаний и надежд? Что он — шелудивый пёс, чтобы побитым возвращаться в собственную конуру и подобострастно лизать руки тем, кто его приголубит и пожалеет?