— Ты, Алешенька, поднимись, свет Иванович, приступись…

Алексей только маленькой своей головой на длинной шее согласно кивает. Улыбается да к чаруше прикладывается.

Подъехали председатель с парторгом. Знает начальство все праздники, беспокоится. Усаживали их за стол — не сели. Стоя выпили по стакану пива. Председатель сказал:

— Гулять гуляйте, а чтобы завтра — ни-ни. Сами знаете, какое время.

Начали его убеждать, клясться. Председатель только усмехнулся, головой покачал: знаю, мол, вас. Выпили они еще по стакану и уехали.

Это хорошо помнит Алексей. Помнит еще, как затянули «Бабу пьяную да нетверёзую», которая «быстрой речкой шла, да не мочилася», а потом «ко верейке-верее прислонилася». Песня длинная, как зимняя дорога. Начало помнит Алексей, а в конце песни чего-то начался у него в голове дым коромыслом. И все куда-то пропало…

Очнулся Алексей на повети. Поглядел на часы — двенадцать. И комары не помешали, и куры не разбудили. Спустился, кряхтя, держась за голову, с повети, пришел в избу. Там очень мало гостей было: ушли все же люди на работу. Остались только отчаянные гуляки да такие, как Алексей, которым идти никуда не надо.

Выпили. Начались разговоры, хотя потише, чем вчера. Стали попивать пивцо да поджидать работников. И так до самого вечера.

Только вернулся Алексей в Плетешово, зовут в Собачью речку на Тихвинскую. Отгуляли там. Не успел он в себя прийти — сразу в трех деревнях празднуют петров день, самый уважаемый праздник в сельсовете.

И везде одно и то же — пиво, пляски, хороводы, похмелка. Только гости не одни н те же да где пиво послабей, где покрепче. Где закуска побогаче, где победней.

До того устал Алексей, до того измучился — сил больше нет. Встал в одно утро в удачный час, когда комарье кончает жечь, а слепень еще спит, отказался от пива, хотя двоюродный брат п подносил, взял косу и, шатаясь от слабости, ушел на сенокос, в пойму.

Прошел Алексей по крупной росе, освежило его немного. Зябко стало в пойменном тумане. Вынул он лопатку, стал точить косу, одиноко звеневшую на безлюдье, и сказал себе:

«Все гуляют, но и работают. А ты с ума сошел. Шляешься по деревням, как пропойца».

И стал косить. Покосиво вел широкое, как прежде, косил чисто. Похрупывала трава, позвякивала коса. Широкий след оставался в росных лугах. А трава в валок ложилась уже без росы. И радугой вспыхивали многочисленные цветы рядом с серебряным полотнищем не тронутой косой поймы.

Прошел покосиво, затем второе. Выдохся насовсем. Решил: «Либо с пьянки это, либо от отвычки. На заводе не в таком воздухе работаешь, а тут свежесть пьянит, оттого и силу теряешь».

Сразу же обозлился и опять начал косить. И косил так: машет-машет, отбросит косу, плюхнется лицом в сырую траву и храпит, как запаленный конь. Встанет и опять косит.

Хрустит трава, вжикает коса. Втянулся Алексей. Сам себя не понимает, рук, ног не чувствует, а все косит. Солнце уже из-за леса вышло, трава сохнет, и луг на глазах хорошеет, расцветает всеми цветами. Слепни начали привязываться. А Алексей косит и косит, как заведенный.

Когда пришел он в деревню — весь в поту, все ладони ободраны в кровь с непривычки. Выпил ковш квасу не отрываясь, полез на сеновал и спал весь день и всю ночь.

А Нюрка, дочка двоюродного брата, сбегала в луга, ходит по деревне, рассказывает:

— Дядя-то Алексей! С гектар, поди, выкосил, не меньше.

— А что удивительного? — говорят мужики. — Алешка завсегда был хороший работник.

Пошел Алексей купаться. «Надо все же, — подумал, — программу выполнять. А то отпуск в середине, а все в одной пьянке проходит. Буду теперь купаться».

Окунулся, холодно показалось. Сидит на песке, дрожит. Сам худой, мокрые трусы свисают до колен. Курит папиросу за папиросой.

Ребята к любимому бочагу идут, перекликаются. Один зовет другого:

— Эй ты, заглотыш!

На той стороне речки стога мечут. Сразу несколько стогов заметали, на стогах стоялыцицы в цветастых платьях. А одна молодуха в штанах. Солнце палит. От небольшого ветерка по воде рябь. Хорошо!

Подошли ребята, стали привязываться:

— Нырни с вышки, дядя. Ну, нырни.

Вышка — два бревна, вкопанных торцами в берег. Взошел на нее Алексей, бревна подрагивают. Вода далеко внизу, посмотреть страшно.

Решился Алексей и нырнул. После первого раза осмелел, и качали они нырять с ребятами один за одним. Начали плавать, бултыхаться. Весь бочаг перемутили.

Часа, поди, три купался Алексей. А пришел домой, почувствовал вдруг слабость во всем теле. Лег на койку и заболел.

Третий день болеет Алексей Тюляндин. Жар у него, сухость в горле, голова болит. Медичка ему уколы делает, сестра горчичники ставит, чаем с медом поит, сушеную малину заваривает. А муж сестры — шурин, значит, — как с работы приходит, жженку готовит, в водку сахар пережигает.

Хорошо ходили за Алексеем. На четвертый день он встал и гороху поел с аппетитом. Крупного гороху, сваренного без всяких приправ. Накрошил в него луковицу, полил постным маслом и с аппетитом поел.

На пятый день отправился Алексей в лес, за грибами. Посидел на беломошной сухой поляне в самой середке леса, детство вспоминал. Набрал рыжиков, мелких, с ноготок, твердых, красивых. Нашел четыре белых.

А пришел домой, там уже сидят два родственника из центра сельсовета, из Ершова. Зовут к пиву на ершовский праздник, на Казанскую.

Лихо проносит Алексея машина по тем местам, где почти месяц назад плелся он на подводе. Возвращается Алексей Тюляндин из очередного отпуска.

Он еще не «отошел» от Казанской. И шляпы на нем нет. Где он ее потерял, никак вспомнить не может. Ходили по деревне с гармонью, были в трех домах, стояли на мостике над речкой. Везде потерять можно.

Ну да зачем ему теперь шляпа? Отпуск к концу, а на следующий год он другую купит.

Когда Алексей садится в самолет, ему еще жаль расставаться с родными местами. Но уже в самолете его начинают занимать мысли о семье, о товарищах, о своем комбинате.

Ему уже надоело отдыхать и хочется на работу, к привычному своему делу.

О друзьях по работе он думает и улегшись на полку в вагоне. Он похудел, ослаб, но настроение у него хорошее. Алексей представляет, как начнут расспрашивать об отпуске друзья, интересоваться, как отдохнул. А он покажет им большой палец, покрутит словно бы от исключительного удовольствия головой и скажет:

— Во!

Под полкой у него бидон с пивом, пустые чемоданы, две банки с вареньем в вещмешке и ведро с солеными рыжиками.

Вот скоро приедет он, примется за работу. А пройдет год, приблизится время отпуска, опять начнет профорг уговаривать Алексея ехать на курорт. Но Алексей скажет, немного смущаясь, но с полной уверенностью:

— Да куда там… Я уж к себе. В деревню.

Методист областной библиотеки Никольский ехал в командировку весной.

Он опоздал на рейсовый автобус и сел на попутную «Колхиду». Дорога к Ведрову была превосходной — широченное, прекрасно асфальтированное шоссе: машин тут шло уйма, и уехать никогда не составляло труда. И шоферы попуток брали даже меньше, чем стоил билет на автобус. Машины шли с отличной скоростью — одно удовольствие было ехать.

Никольский сидел, покачиваясь на удобном сиденье, еще раздумывал и прикидывал, что нужно в Ведрове сделать. Он любил аккуратность, точность, определенность. Любил составлять план поездки, а потом вычеркивать пункт за пунктом и ощущать удовлетворение, когда все выполнено, план перечеркнут крест-накрест, и можно со спокойной совестью возвращаться.

Шофер опустил боковое стекло со своей стороны, и по кабине гулял ветерок. Странный какой-то ветерок, то временами холодный, то совсем теплый. Правда, и кругом все было не то теплым, не то холодным. Когда, урча на низких нотах, «Колхида» преодолевала глубокие лощины, в них видны были стеклянно сверкавшие речки, возле них кое-где поблескивали даже языки грязноватого, сине-бело-зеленого льда, который пролежит там почти до июня, а на плоских возвышенностях вовсю зеленела нежная травка, отливали синим озими, а прозрачный, сквозной березняк — видно было — уже начинал сплошь опушаться теми сморщенными, величиной в копейку, листочками, что в теплый день пахнут свежеразрезанным арбузом.