Они посмотрели друг на друга, рассмеялись, и Летти отпустила стопку книг.

Она пошла вперед, забыв надеть босоножки. Он шел за ней и беспричинно улыбался. А может, на то и были причины. День уходил к вечеру, но чистое небо сияло. Светила радуга отраженным многоцветьем. Пели птицы. И тысячи запахов, возрожденные дождем, волнами накатывались на них. Скрипела где-то калитка. И все это было настолько знакомым, одновременно далеким и близким, настолько родным, что ради этого конечно же можно было отдать жизнь. Но было еще лучше просто жить и любить на этой самой земле.

На новом месте, хоть и в родном доме, в первую ночь спалось плохо, и Владимир вышел на улицу.

Была темная и теплая августовская ночь.

Владимир прошел перед фасадом дома, облокотился на верхнюю жердь старой изгороди и курил, поглядывая в темные поля и луга и по деревне, в домах которой уже не было ни одного огонька.

Под пиджаком у него была лишь одна майка, но стояла такая теплота, что вроде и не на улице находился он, а дома. Еще с вечера все небо обложили тучи, и сейчас не виднелось ни серпика луны, ни одной звездочки. И только у горизонта время от времени секундой проходил слабый, вспыхивающий и тотчас гаснущий свет: играли зарницы.

Владимир стоял, как-то всем телом ощущая соседство родного дома, шершавую сухость стен его, знал, что в доме неслышно спит мать, что на повети возятся сонные куры, а на дворе жует и дремлет корова, и вспоминал детство и юность. А верней сказать, не вспоминал, а как бы переходил туда, в то состояние, испытывая и радость, и стесненные ощущения в груди.

Он как будто снова стоял на этом месте с Надей, когда он собирался уехать учиться. И снова целовались они и обещали писать, помнить, никогда не забывать друг друга, а потом быть вместе, навсегда. И переживал дальше годы учебы, и выход Надежды замуж, и свою собственную женитьбу. Так и текли тут месяцы и годы, вспыхивая в нем самом зарницами, за то короткое время, пока он докуривал папиросу.

Он так задумался, так ушел в себя, что вздрогнул, услыхав легкий скрип шагов по сухой земле. Повернувшись на звук, Владимир увидел, что вдоль порядка идет женщина, направляясь к нему. Белое пятно ее платья четко выделялось в ночи. «Надежда», — подумал он, и у него дрогнуло сердце.

Она подошла и встала рядом. Владимир уже знал, слыхал от матери, что она отдыхает в деревне с неделю и тоже одна. Его бы удивил ее приход в первый же день приезда, но он был так погружен в воспоминания, так ощущал рядом близость той Надежды, что ничуть не поразился, словно это было не наяву, а просто шло продолжение хорошего сна.

Они стояли и молчали. Видимо, воспоминания захватили обоих. Владимир смотрел на Надежду, видел, что стала она старше, но по-прежнему была красивой, даже стала еще женственней, и думал, что вот жизнь, как рассказывала мать, не задалась у нее. И что приезжает она сюда третий год только с детьми, а мужа не берет с собой: он в отпуске все пьет, и отдыха у нее не получается никакого.

— Пошли, — сказала Надежда, — к Льдинке. Погуляем.

Они перешли дорогу, прошли прогоном между домами и углубились в хлеба, которые доставали им до плеч.

Тропка вывела их на приречный луг, и вот они уже стояли у знакомого омута, где так часто купались раньше.

Поскрипывали в кустах сверчки, от речки несло свежестью, а зарницы все вспыхивали и, дрожа, погасали.

— Не люблю я зарницы, — сказала вдруг Надежда. — Терпеть не могу эти отсветы далеких гроз. Почему отсветы? Почему далеких? Уж если гроза, так над головой. Своя, что ли… Не люблю, а не могу без них. Который август сюда приезжаю. И сама не своя… Видишь, и сегодня не спится. Да еще узнала, что ты приехал.

— Это здорово, что ты пришла, — отозвался Владимир. — Я как раз стоял и все вспоминал.

— Давай купаться, — предложила она. — Вода сейчас теплу-ущая.

В воду заходить было страшновато, но когда она охватывала все тело и проходила невольная судорожность дыхания, становилось в самом деле тепло. Владимир переплыл речку туда и обратно, вылез и приседал на берегу. Надежда тоже поплавала и убежала за кусты выжимать купальник. Потом они быстро прошлись по лугу, разогрелись, нашли толстое бревно, вынесенное на берег вешней водой, и сели на него.

— Вот бы нас сейчас увидели, — засмеялась Надежда. — Сплетни было бы… И так уж тут сплетен. Слышал, наверное. Почему без мужа езжу, с детьми? Развелась, поди? Или не развелась, так живу плохо.

Владимир промолчал.

— А мы неплохо живем, тихо продолжила Надежда. — Петя хороший у меня, не грубый, ласковый. И работящий. Только слабовольный он, на водку, на друзей — совсем беда. Я отпуска с ним в разное время беру: на работе он держится. А в его отпуск к его родителям отправляю: он их слушается. Так вот и выходим из положения.

— Д-да, — сказал Владимир. — А у меня тоже в разное время… На юг ей хочется, не любит она деревни. Пусть съездит, пусть посмотрит.

— А я была на юге, — вздохнула Надежда, — там спокойней, дум там никаких. Забываешься. И зарниц нету. Но народу… Здесь безлюдно, тихо, благодать, а покоя полного все равно нет. Все думаю, думаю… Ругаю себя, а в голову лезет всякое.

— Чего ж ты так? — пробормотал Владимир. — Не надо.

— Знаю, что не надо. А я еще не сплю, по ночам брожу. Вот и решили в деревне, что у меня жизнь не получилась. Там, в городе, работаешь, работаешь, только доберешься до постели и уже спишь. Работа у меня далеко, на двух трамваях добираться. Не высыпаешься и все мечтаешь: вот отпуск будет, неделю стану сутками в постели валяться. А придет отпуск, и сон долой.

— Бывает, — сказал Владимир. — Я один год устал так, поехал на курорт и думал, ну, отдохну. А заскучал там, затосковал. Отдыхать, Надя, тоже нужно уметь.

— Да я вроде умею. Я тут маме помогаю, да купаюсь, да в лес хожу, да читаю. Дня не хватает. С ребятами тоже времени немало надо. А вот выпадет такая ночь, и все всколыхнется в душе. Вот, говорят, бывает сердце, обросшее известью. Панцирное сердце. Мне бы такое. А то неспокойно все.

— Что ты, Надя, — прервал Владимир. — То ж больное сердце. Чего тебе неспокойно?

— А вот смотрю на зарницы и думаю: человек что зарница. Какое! Кратковременней даже. Только придет и уже уходить надо. Вот и думается: пришла и уйду. Ну, зачем пришла? И мир такой хороший. Лучше бы не приходить совсем, чем прийти да и ждать ухода. Ну зачем? Ты, поди, скажешь — от безделья? Какое там… Двое детей, работы хватает. Да ведь я еще заочно учусь. А по дому, знаешь, сколько у женщины? Да не дай бог, когда Петя пьяный, возись с ним. Не от безделья у меня. А такая уж уродилась.

— Смерти, значит, боишься? — спросил Владимир, — Каждый боится. Но только все время думать об этом… Надо тебе невропатологу показаться.

— Ты уж прямо говори — психиатору, — рассмеялась Надежда, — да не думаю я о смерти, не понял ты меня. А думаю, почему так коротко все? И все как-то случайно, неопределенно. Вот с тобой не сошлись. С Петей встретились. Тоже, скажешь, жалею. Да нет. Но почему? Почему все так? На роду написано? И почему все проходит, оглянуться не успеешь? Как… Как зарница.

— Увлечься тебе чем-нибудь надо, — тихо сказал Владимир. — А то хорошим это не кончится.

— Влюбиться? — Надежда коснулась теплым плечом плеча Владимира, и в ее голосе послышалось лукавство. — Советовали. Я никому об этом, о думах своих, не говорю, но подруга есть одна. Пустая, пустая, но душевная. С ней делюсь. Она то же советовала. Она все по курортам ездит. А потом хвастает, как мужчины за ней ухаживают. Тоже смысл жизни… Да мне это, Володя, не подходит. Я теперь сижу с тобой и ни капли не боюсь, что кто-нибудь обо мне плохое скажет. Не думаю я об этом, и ко мне это не пристанет.

— Не о том я, — запротестовал Владимир. — Нашла бы увлечение какое-нибудь, чтоб захватило без остатка. Чтоб день и ночь о нем думать.