До сих пор я не могу определенно сказать, что он хотел сделать: ударить ли меня ни с того ни с сего, хлопнуть ли по плечу, вызывая на улицу «поговорить»? Есть такой прием, так «дружески» хлопнуть, что «разговор» сразу принимает острый характер.

Серега подошел, и я увидел, что пьян он очень сильно. Даже глаза были какие-то бессмысленные. И тут он занес руку.

Я мог бы остановить движение руки, но, помня Людмилины слова, просто мгновенно отклонился. И могучая Серегина ладонь обрушилась на крестовину переплета рамы за моей спиной. Зазвенело выбитое стекло.

Эта случайность и предотвратила дальнейшее развитие скандала. Прибежала Римма, заведующая клубом, черноглазая решительная женщина, которую побаивались все парни в округе: порядок в клубе она поддерживать умела. Подбежали Серегины дружки, подхватили его и, уговаривая, повели к выходу. Он молчал, тупо глядя перед собой, и зажимал одну ладонь другой, — видно, поранил осколками руку.

Настроение у меня было вконец испорчено, я потихоньку побрел домой. Навстречу мне по порядку прямо-таки неслась Людмила, юбка вихрилась вокруг ее сильных: ног. Подойдя, она спросила:

— Передраться успели? Да?

— Да нет, — начал объяснять я, еще раз удивляясь, с какой молниеносной скоростью распространяются здесь новости, — не дошло до этого. Стекла он там побил. И все.

— Ну ладно, — облегченно вздохнула Людмила. — А то придумали моду. Неужели дракой можно что-нибудь решить? Идиотизм какой-то. Ведь если человека любишь, то любишь, а если нет, так нет! Разве тут помогут здоровые кулаки?!

Хорошо, что все-таки была ночь и не видно было, как я просиял. Ведь у Люси случайно вырвалось, на мой взгляд, чуть ли не признание. И что мне был теперь, после этих слов, какой-то Серега? Да и вообще все Сереги всего мира!..

Разговоров же о нас в деревне с каждым днем прибавлялось. В немалой степени содействовала этому теща Васильева. Старухе я не понравился со дня приезда, она и с зятем из-за меня спорила, а теперь судачила о нас с Людмилой по всей деревне.

В довершение всего для дальнейших пересудов и самых лихих предположений у нее появился явный повод. Пришли мы как-то с Люсей с реки, а ее дом оказался запертым: мать ушла и по рассеянности унесла ключ. Людмиле надо было переодеться, снять халат, надеть платье, висевшее тут же, на веревочке. Было бы ей не стесняясь переодеться на крыльце или в палисадник уйти. Но я, как галантный кавалер, предложил свою комнату. Людмила ушла, я остался на крыльце. А в это время дернул черт проходившую сенями Матвееву тещу заглянуть ко мне. Тут она и увидела Людмилу.

И этим же днем я нечаянно услышал, как старуха докладывала двум женщинам у колодца. А пожалуй, она видела, что я проходил, и специально начала разговор, чтобы заодно и выложить горячие новости, и как-то задеть меня.

— Вот оне, нонешние-то! Иду сенцами — кто-то шебаршит в прирубе у его. Думаю: поди, крысы завелись, мука ведь у нас там. Заглянула — батюшки, она, почитай, совсем голая. Вот нынче стыда-то сколько! У нас, матушка, вольности-то не было. Все не так было.

— Не так, не так, — согласно закивали женщины. — Шибко пораспустились в эти годы.

Они начали деловито обсуждать «нонешних», а я поспешил пройти, проклиная про себя глазастую и языкастую тешу Матвея Васильева.

Дела у Васильева шли хорошо. В среднем он намолачивал центнеров по шестнадцати с гектара — урожай по нашим нечерноземным местам отменный. Но начала портиться погода и, как назло, сломался комбайн. Поломка была незначительная, но возиться пришлось целый день.

Я помогал комбайнеру чем мог. Часу в четвертом дня к нам подкатил на моем «ХВЗ» Женя и крикнул:

— Тебя в контору вызывают! Чесноков приехал.

Чесноков был инструктором райкома по этой зоне. Я его знал плохо, видел всего несколько раз — суховатый, подтянутый мужчина в годах. Пришлось умываться и идти в контору.

Инструктор сидел в председательском кабинете один, листал какие-то бумаги. Хмуро посмотрев на меня и не предложив садиться, он спросил:

— Ну, как дела?

— Здравствуйте, — сказал я и сел. — Дела ничего. Сегодня, правда, стоим, а так все хорошо шло.

Чесноков подумал, еще полистал бумаги, потом сунул их под счеты и заявил:

— Твое счастье, что у тебя такой комбайнер. Сигналы тут поступили, что ты у него и не бываешь почти, всякими посторонними делами занимаешься. Что ты на это скажешь?

— И у него бываю, и в колхозе помогаю, — твердо ответил я. — Считаю, что поступаю правильно. Нечего комбайнеру зря мешать. А моя помощь в колхозе не лишняя.

— Ишь какой умный, — раздумчиво сказал Чесноков. — Сам для себя порядки устанавливает. Да-а. А драка в клубе — это тоже правильный поступок?

— Никакой драки не было, — отрезал я. — Полез один дурак, но я связываться не стал.

— Еще бы ты связывался! — Чесноков щелкнул костяшкой счетов, придавая, видимо, своим словам большую весомость. — Политорганизатор! Ты и так тут уже наколбасил. Девицы чуть ли не голые к тебе ходят. Хорошую дружбу у парня с девушкой разрушаешь.

— Какую дружбу? — возмутился я. — Нет никакой дружбы.

— По-твоему нет, а по-другому, может, есть, — сказал Чесноков, тоже повышая голос. — Может, мы для этой пары широкую комсомольскую свадьбу готовим… Тебе не важно, чтоб молодые кадры в колхозе оседали, а нам важно. Она, между прочим, колхозной стипендиаткой была. Колхоз учил. И он у нас на хорошем счету. Отличный механик. Передовик. В партию рекомендовать будем. А ты тут лезешь.

— Я не лезу, — с трудом удерживаясь, чтоб не нагрубить, начал я. — Не лезу. И сплетен не собираю. А что касается свадьбы, — решительно заявил я, чувствуя, что краснею, — так мы, может, не на колхоз, а на весь район закатим. И никому никакого дела до этого нет.

Чесноков побагровел.

— Так это, выходит, я сплетни собираю? Вот ты до чего договорился! Ну, я твои фокусы так не оставлю. Не-ет! Отправляйся на положенное тебе место. И учти, что обо всем будет доложено куда следует. Смотри-ка ты, какой герой отыскался!

Он еще что-то раздраженно бормотал, но я уже не слушал его и пошел к выходу. Вышел из конторы и направился в парк, подавляя в себе желание вернуться и наговорить Чеснокову кучу дерзостей.

В парке меня отыскал вездесущий Женька. Подсел ко мне на скамейку и тихо сказал:

— Ругали? Это все ему бабка наплела, я сам слышал. Он ведь к нам заходил, с полчаса сидел.

— Наплевать, Женька, — махнул я рукой. — Дурак он дремучий, вот он кто. И не боюсь я его угроз и ябед. Пойдем-ка поплаваем.

Мы побежали на реку, и, рассекая саженками ласковую воду, я принял решение забыть об этом разговоре, словно его и не было, и конечно же ничего не говорить Люсе.

Но говорить об этом все же пришлось. Вечером Люся сообщила мне:

— Чесноков ко мне на ветпункт заходил. Знаешь, зачем? Выяснял, какие у нас с тобой взаимоотношения. Сережку мне нахваливал.

— Ну, а ты что?

— А что… Я ему сказала, что в районных сватах не нуждаюсь, кого захочу, сама выберу. А насчет наших взаимоотношений сказала, что ему никакого дела нет и позорно для мужчины бабьи сплетни собирать.

— Так и сказала? — рассмеялся я, вспомнив рассерженное лицо Чеснокова.

— Так и сказала, — весело подтвердила Людмила, блестя своими большущими серыми глазами. — Только вот боюсь — тебе он неприятностей наделает.

— Молодец ты! — восторженно заявил я. — И нечего бояться, ничего плохого я не делаю. Пусть жалуется. Я и думать-то о нем забыл…

И снова я был наверху блаженства, ликовал, что Люся вела себя решительно и смело. Что мне были теперь все Сереги и все Чесноковы, когда Люся беспокоилась за меня, защищала меня, — словом, была за меня и со мной!

Однако вскоре оказалось, что Чесноков угроз и слов на ветер не бросает. Погода продолжала портиться, потихоньку дождило, что куда хуже, чем обломный дождь. Поля намокли, у Васильева участились поломки. И Людмилу вызвали на трехдневный семинар. В этот-то скучный момент вновь позвонил ко мне редактор.