И тут взяла меня злость. Теперь мне думается, что отчасти повинны в моем раздражении и то, что никак я не мог познакомиться с ней, и жара. Но тогда-то я благородно вознегодовал и думал, что мое негодование порождено лишь увиденным. Сразу вспомнилось, как она ходит по ягоды и купается, как читает и варит варенье. А в это время се мать или тетка косит, гребет, доит корову, стирает, устает до невозможности.

«Ну ладно, ты учишься или работаешь в городе, — обратился я мысленно к этой самой Саше, — ну, не коси, так хоть по хозяйству помоги. Неужели ты не могла бы подоить корову, или, скажем, полить огород, или хотя бы постирать?»

Обращался я мысленно к Саше, чем дальше, тем более резко, еще не раз. Дни проходили, один за другим, жара замучила совсем, а все оставалось на своих местах. Саша гуляла, купалась, а ее кормилица и поилица день-деньской крутилась на работе.

До того меня все это: однообразие, зной и поведение Саши — допекло, что я один день твердо решил поговорить с ней, поговорить начистоту и высказать, что я о ней думаю.

С утра откладывал до обеда. После обеда уснул в своем пологе, сморили теплынь и сытость, проснулся под вечер с тяжелой головой и вдруг услышал, что как будто проворчал кто-то.

Прислушался, потом сообразил, что ведь это же гром, и, пошатываясь, так как не совсем очнулся еще ото сна, вышел на крыльцо.

Ах, до чего же тяжел, до чего же накален был воздух! И небо сияло ослепительной синевой. Ни единой не виднелось тучки. Лишь на юго-западе из-за леса высунулся какой-то белый холмик.

Вот он стал расти, возвышаться и вытянул за собой нечто темное. А это темное стало как-то выворачиваться и шириться. Словно тулуп, скомканный и сжатый, начали разворачивать и натягивать на небосвод. Скоро темное заняло четверть неба, а белые оторочки колыхались по краям, вырастали большими языками и снова опадали. А потом всю тучу перечеркнула молния, гром прогремел уверенно, торжественно и побеждающе.

А через несколько мгновений туча уже простиралась над деревней, и над головами ахало, скрежетало и грохотало. Дунуло холодным ветром, зазмеились молнии. И вдруг на фоне лесов, на фоне закрытого темным с мечущимися разрезами молний неба по-новому увиделась деревня.

Такой маленькой, пришибленной, заброшенной, такой беззащитной показалась она, что почему-то вспомнилось то, что сказала мне моя хозяйка в начале нашего знакомства.

Так и почудилось, что там, за лесами, вот-вот встанет кто-то огромный, ужасный для глаз и сердца, подопрет небосвод головой и нечеловеческим голосом прорычит: «Слышу, девица, иду, красная!»

Дождался я дождя. Сначала он летел крупными каплями, наискось, а вскоре встал сплошной прямой стеной. Лилось по березам, лилось по крыше, плескалось со стреков, долетало и до моего лица. И долго я стоял тут.

А потом ушел, лег к себе, закрыл глаза и, несмотря на то что спал днем, уснул до утра — крепко, счастливо, без сновидений.

Утром проснулся не рано, вспомнил, что мне сегодня уезжать, вскочил, сделал зарядку и вышел на улицу.

Боже мой, каким непохожим стало все вокруг, каким новым! Все курилось и парилось под солнцем, все блестело и зеленело. А главное, деревня вдруг зазвучала. Только в это утро я понял, что мне как-то не хватало в деревне звуков. Сколько было красок кругом, сколько запахов, сколько ощущений от перемен температуры, но деревня была безголосой, а поэтому и довольно однообразной! А тут…

Запела открываемая дверь, заговорили ступени крыльца, заскрипел журавель у колодца, звонко тенькнуло о воду ведро. А деревья трепетали и шумели, а птицы, неслышимые почти месяц, заливались, а куры переговаривались, а земля чмокала под ногами, а коровы отчетливо и влажно мычали вдалеке. Множество было звуков. Похоже, как месяц спала деревня, а теперь вдруг проснулась и потягивается.

Жалко стало уезжать, до того чисто и свежо установилось вокруг, до того было радостным утро. Но я стал поспешно собираться и прощаться с хозяйкой.

Она, против обыкновения, была дома: небольшую передышку давал вчерашний дождь. Собираясь, я мимоходом спросил свою хозяйку, не видела ли она Сашу из дома напротив, куда, мол, та сегодня пошла?

— Уехала она, — неожиданно определенно и точно ответила старуха. — Сегодня ранехонько поднялась и пошла к повертке на большак ждать попутную. Уехала, батюшка.

— Та-ак, — сказал я, несколько озадаченный, и еще раз протянул: — Та-ак.

А потом, чтобы что-то еще сказать, спросил погромче:

— Кем она Ульяне-то доводится? Дочкой или племянницей? Или еще кем?

— А никем, — бойко ответила моя хозяйка. — Так, постоялка. Второе лето сюда наезжает. Говорит, отдыхать.

Я попрощался, подхватил чемодан, а рюкзак уже был за плечами, и пошел себе. Миновал деревню, оглянулся и вспомнил все хорошее так, что на мгновение сбилось с ритма сердце. Пошел по проселку, в зелени и птичьем пении с обеих сторон, подминая нежную траву и пришлепывая по небольшим лужицам.

Так и дошел до зеленого туннеля на большую дорогу, где надо было стоять и ждать момента, когда можно будет проголосовать попутной машине.

И только завиднелся широкий выход на большак, только распахнулось над ним во всю ширь вымытое и густо подсиненное небо, пришла мне вдруг одна мысль, которая остановила меня, прямо-таки заставила стоять несколько секунд.

И теперь еще, когда подчас начнешь вспоминать рассвет на речке и всплески рыбы в тумане, или белую от росы траву, или четкие штрихи колодезных журавлей над деревней на фоне заката, или необозримую, уходящую за горизонт ширь лесов, или, наконец, красный горошек на белом сарафане в зеленых льнах, нежданно-негаданно возьмет да и ввернется эта мысль, и подпортит все, и заставит затереться воспоминания, и отодвинет ощущение безмятежности и счастья.

Ведь и Саша, как и я за ней, конечно же потихоньку наблюдала за мной. А что иначе ей было делать? Кроме нас, в деревне целыми днями никого не было. И, разумеется, она видела, как рыбачит и загорает здоровый парень, как читает по вечерам, как бродит бесцельно в вечернем полумраке под свисающими чуть не до земли легкими прядями берез… И тут же видела, как валится в полдень за домом от усталости моя хозяйка, как еле добредает она поздним вечером от огорода до крыльца.

А ведь очень может быть, что со стороны и я мог казаться хоть немного, да похожим на мою старуху хозяйку.

Кончается июнь, и Алексей Тюляндин, как ему и положено по графику, начинает собираться в отпуск.

На мебельном комбинате, где он работает, его ценят. Работник он хороший, мужчина деловой и старательный. Да и работает тут почти два десятка лет. Поэтому профорг говорит ему:

— Поезжай-ка на курорт, Алексей Иваныч. Мы тебе и путевку со скидкой сообразим. Заслуживаешь.

Но Алексей отказывается и несколько смущенно и одновременно даже гордо говорит:

— Да нет. Я уж к себе. В деревню.

— Да ведь ты и прошлый год в деревню ездил, и позапрошлый, — не унимается профорг. — Чего ты там не видел? А на юге хоть море посмотришь.

— Чо мне море-то? — отрицательно крутит головой Алексей. — Я уж к себе. В деревню.

И дома, когда Алексей передает жене этот разговор, жена торопливо говорит:

— Конечно, в деревню. Чего там, на курортах этих? Разврат один.

Она донельзя завидует тому, что муж едет в деревню. Так и поехала бы с ним, да невозможно — у нее по графику отпуск в августе.

В первые же дни отпуска Алексей покупает капроновую шляпу и разгуливает в ней по цехам своего комбината. Сам он высок и жилист. У него очень длинная шея, а голова маленькая. Шляпа сидит на нем как на огородном пугале. Все добродушно подсмеиваются, а втайне завидуют: вот человек идет в отпуск…

А он и сам подсмеивается над новым своим видом. Снимает шляпу, размахивает ею и говорит:

— Рыбу хорошо ей ловить. И дырки маленькие, ни один пескарь не уйдет.

Наконец собрано все. А собрано много — два чемодана и вещмешок. Ведь в деревне родни немало, а у всех ребятишки, каждому надо маленький, да подарок.