Так, шаг за шагом, мы добрались до костра наших ольшин, и я, поставив Бурзика мордой на выход из леса, начал укладывать в андрец ольшины, от которых исходил еле уловимый горьковатый запах.

Воз я наложил порядочный. Кое-как увязал его и прикрикнул на быка.

И Бурзик пошел. Вернее, рванул с места и кинулся по просеке, словно позади него не было никакого воза. Я бежал рядом с андрецом, натягивая вожжи из последних сил, но остановить быка было невозможно.

Бурзик свернул в боковую полузаросшую просеку и трещал сучками и кустами. Розовые, красные, палевые, лимонные листья взметывались за нами вихрем, точно по просеке пронесся ураган. Я сторонился от веток, прыгал через колоды, не выпуская вожжей, и думал только об одном, чтобы не вылетел шкворень: в таком случае я бы не смог натащить андрец на передок.

В небольшой ложбине бык вдруг остановился и, ходя боками, попил из ручья. А потом с полным спокойствием послушался вожжей, и мы потихоньку выбрались на главную просеку. Я сел на воз, и бык поплелся из леса, к дому.

Поскрипывала повозка, бык шагал мерно, а я смотрел на осенние дали и радовался, что все окончилось благополучно.

И вдруг, когда до дому оставалось не более километра, на середине большой песчаной дороги, на самом верху увала, откуда предстоял спуск в лощину, бык мотнул головой и встал. Затем подумал немного, свесив лобастую голову, и лег.

Автомашины были тогда в наших местах редкостью, и никому дороги мы не загораживали. Но надо же было ехать! Я засуетился возле быка, лупил его хворостиной, но Бурзик даже головой не мотал. Я пробовал поднять его за упряжь — куда там! Тогда я вспомнил жестокое правило: надо крутить хвост. Кое-как вытащив из-под туловища довольно грязный хвост, я стал крутить его, но силенки не хватало. Неожиданно хвост вырвался из рук, и его жесткая метелка больно мазнула меня по лицу.

Мимо шли путники, но все они были заняты и либо давали мне краткие советы, либо молча проходили мимо. Гурьбой прошли мальчишки, поменьше меня, и поиздевались надо мной. И когда я совсем отчаялся и охрип от крика, одна сердобольная женщина подала мне совет, сказала то же самое, что давеча Венька:

— А ты потерпи, милок. Потерпи. Ты его перетерпи, он сам пойдет. Надоест ему…

Я взобрался на воз, сел на ольшины и стал смотреть вдаль. Бывают такие моменты, когда человека охватывает апатия, он словно отключается от всего окружающего и совсем не думает о положении, в которое попал. Часто это случается после сильного физического и нервного напряжения. Такое состояние испытал в те минуты и я.

Я смотрел на далекую синеву реки, на цепочки прибрежных столбов, поставленных для отбива молевого леса от заливных лугов во время паводка, на ястреба, висящего над Глухим болотом, на пежины лиственных вкраплений в густоте ельников и сосняков. Смотрел, остывал и не думал ровным счетом ни о чем. Я будто забыл, где я, зачем я здесь, и рассеянно следил, как трепещутся на ветерку паутины, прицепившиеся за придорожный еще полузеленый куст.

Вдруг воз дернулся, от неожиданности я чуть не упал. А Бурзик встал как ни в чем не бывало и зашагал. А ближе к дому, уловив, наверное, родной и приятный запах скотного двора, даже затрусил какой-то расхлябанной рысцой.

Прошло немало лет, и жизнь то летела, как самолет, то замедляла свой ход. И казалось иногда, что она остановилась и легла посреди дороги, как тот бык.

Но я хорошо помнил этот случай и слова Веньки и прошедшей мимо женщины: «Ты, если чего, терпи». «Перетерпи…» И терпел. В эти минуты кажущейся или действительной остановки некоторые вроде обгоняли, вроде уходили вперед. Кое-кто давал советы, а кое-кто и хохотал. В общем, все было, как тогда, но наука пошла мне впрок, и я терпеливо ждал.

Жизнь все-таки не бык Бурзик, и движение ее продолжалось, может быть, незаметное для глаза. И остановка была, конечно, кажущейся. Но больших усилий стоило убедить себя в этом, чтобы терпеть и ждать, а не кинуть воз и не броситься догонять идущих налегке и вроде бы обгоняющих. Но воз оставлять нельзя, иначе с чем ты придешь к дому и как встретят тебя?

Вот и сейчас… Если почудится жизненная остановка, я не впадаю в панику. Я помню ту дорогу, и реку, и ястреба, и паутину на ветру. И женщину, прошедшую мимо. И не выхожу из себя, не растрачиваю времени и сил на бесцельные крики и ругань, не стараюсь казаться сильнее, чем есть, форсировать голос и силы, совершать нечто непосильное, а потому смешное. Терплю и жду. Наблюдаю и жду.

И наконец поднимается бык…

Подъемные не были присланы вовремя, и Сашеньке пришлось ехать на свои довольно скромные сбережения. Кроме того, она купила кое-какие вещи и поэтому вышла из поезда на перрон всего-навсего с рублями в потрепанной сумочке и с большим, тяжелым чемоданом.

Она знала, что до городка, где находился техникум, в который ее назначили работать, нужно ехать сто двадцать километров на автомашине. За питание она не боялась: продукты были, но как рассчитается за машину, абсолютно не представляла.

— Ничего, — бодро сказала Сашенька сама себе, — в студенческие годы и не из таких положений выходили.

На площади перед вокзалом стояла тишина: станция была малюсенькая. Отгремел поезд, отдохнувший пару минут, и снова рванулся в путь, и опять стало спокойно.

Около деревянного забора выстроились три грузовика, доверху заполненные тюками, мешками, ящиками. Кабины были пусты. Три человека, очевидно шоферы, сидели на скамеечке у вокзальных дверей, переговаривались и курили.

Четвертая машина, нагруженная значительно меньше трех первых, стояла поодаль. Шофер наливал воду в радиатор, по-видимому готовясь ехать. Сашенька направилась к нему.

Но в эту минуту ее обогнала невысокая полная девушка, тащившая два чемодана, обернулась, и обе они поприветствовали друг друга сухими поклонами и еле слышными «здравствуйте».

Это была Майя Лапина, которая ехала по назначению в тот же город, куда ехала и Сашенька. Она кончила институт вместе с Сашенькой, училась с ней в продолжение пяти лет в одной группе, даже жила одно время в той же комнате. Сашенька знала, что у Майи, несомненно, есть деньги, но не попросила у нее взаймы. Даже ехать на одной машине с ней решительно не хотела.

Майю она встретила вчера вечером на перроне большой станции. Эта встреча была такой же холодной, как и сегодняшняя.

Шофер услужливо поднял Майины чемоданы в кузов, посадил ее в кабину и влез сам, с силой хлопнув дверцей. Грузовик, разрезав на три части большую лужу, переваливаясь с боку на бок, пересек площадь и свернул в одну из привокзальных улиц.

Сашенька круто повернулась и пошла к сидевшим шоферам.

— Скажите, — обратилась ока сразу ко всем троим, — куда идут эти машины?

— В Снегов, — коротко ответил молодой парень в кирзовых сапогах, стареньких галифе и ватнике-фуфайке. Лицо у парня было изуродовано косым шрамом, стягивавшим разорванную верхнюю губу и тянувшимся через щеку к левому уху. Но серые глаза смотрели ясно и улыбчиво.

— Нельзя ли с вами уехать? — спросила она, обращаясь теперь непосредственно к парню со шрамом.

— Отчего же нельзя? — размеренно ответил он, глубоко затягиваясь папиросой. — Можно. Сейчас и поедем.

— Только дело в том, — смущенно пояснила девушка, — что у меня нет денег. Но, — заторопилась она, — там я вам сразу же отдам. Возьму в техникуме и отдам. Знаете техникум? Я туда еду работать.

Ей было невыносимо стыдно ждать ответа. Растерянная и покрасневшая, стояла она перед шоферами, невозмутимо продолжавшими курить. Тонкая, в зеленом легком платье и шерстяной вязаной кофточке, она казалась школьницей, ожидающей решения строгих педагогов.

— Нет, — сказал парень со шрамом, — так дело не пойдет.

У Сашеньки похолодели руки.

— Так дело не пойдет, — повторил парень. — Техникум в конце города, а нам надо быстрей разгружаться и ехать обратно в ночь. Да к тому же приедем под вечер, бухгалтерия будет закрыта, денег вы не получите. А мы лучше сделаем так: вы пошлете по почте. Вот и хорошо будет.