Я из него эту глупость, знаешь, как выгоняла? Всяко. То нарочно, назло ему, тучу с мужчинами, нахожусь в центре внимания, то, наоборот, возле него держусь, как собачонка на привязи. Ну, ничего не помогает. То ли он считал себя недостойным меня, а меня слишком красивой, то ли еще что… Но опять же, Светка, дело не в ревности, совсем не в ревности.

Марина смяла папироску, бросила ее в пепельницу и взяла другую.

— Ну почему, Светлана, — и это, знаешь, самое обидное — мужчины, в частности мой муж, считает красивую да и любую женщину потенциально склонной к неверности, к предательству? И при этом считает ее трусом, трусихой, трусишкой?

Вот, Светка, в чем корень! Он никак не мог понять, представить себе, вообразить, знаешь, чего? Что если бы я ему стала неверна, то я бы ему об этом прямо в глаза и сказала.

Почему же он, чуть не пресмыкаясь передо мной, уверился, что я его боюсь, что хитрю? Неужели он не мог разобрать, что перед ним не только красивый, но и честный человек, а главное — смелый? Абсолютно смело глядящий правде в глаза. А он, видишь ли, пытался окольными путями узнать кое-что о моем поведении на курорте. Проверочку устраивал.

— Чувствуешь во мне мужские черты, — снова принужденно усмехнулась Марина. — А он рассматривал женщину как такое существо, которое, коли согрешит, так трясется и прячет концы в воду. Ведь если он уважал себя, верил в себя, почему не уважал и не верил в других? Значит, считал их хуже, подлей, ниже себя. Способными на все. Вот почему так дальше продолжаться не могло.

— Но ведь он тебя очень любит, — вырвалось у Светланы. — Что же ты не отвечаешь ему? К чему такая жестокость?

— Я тебе объясняла, что это за любовь, — холодно сказала Марина. — Для меня любовь — это не только доверие, это скорее вера, да, да, вера в человека. Вот так. А не отвечаю я потому, что возврата к прошлому быть не может, а лучший способ прекратить разговор, просто не поддерживать его. Логично?

— Ну, а как же с этим? — Светлана искала слова и сбивалась. — Со вторым?

— Ну, а тут, Светочка, я влипла, беспощадно влипла, — наконец проговорила она. — О нем не стоит много рассуждать. Он пошляк, обыкновенный пошляк. Правда, он считает себя ультрасовременным, и у него есть, своя ли, не своя ли, теория, что измена вовсе не измена, а так… нечто само собой разумеющееся.

Прежде всего надо тебе сообщить, что мужу я всегда была верна. Всегда и во всем. Ну, когда создалась в доме страшно напряженная обстановка, когда даже несколько крупных ссор произошло, я находила в обществе Дмитрия отдушину, что ли. Он веселый, рассказывал анекдоты, почти каждый день к нам приходил. И мне он показался человеком, широко, не по-мещански оценивающим истинное положение вещей, правильно относящимся к целому ряду проблем. Да только это совсем не та широта.

Он над Алексеем иронизировал, говорил, что тот больной, что ему лечиться надо. И сыпал остротами, анекдотами. А когда я там больше не могла оставаться, совсем не могла, он предложил мне уехать с ним и стать его женой. Я согласилась, я почему-то думала, что у нас возникнет с ним понимание. Любви тут не было, одно желание прислониться к понимающему, тонко чувствующему человеку.

А в доме совсем невозможно стало жить. Я уже за собой следить начала: не виновна ли в чем в самом деле? В мыслях хотя бы? Прямо мания преследования какая-то возникла.

Ну, уехали. И тут я отдохнула и разглядела его. Пошленький человек, но и с этим можно бы смириться кое-как: сама виновата. Но вот какой факт привел к резкому разрыву. Этот не только не верил женщинам и вообще никому, а, оказывается, был абсолютно уверен, что я мужу давно и частенько неверна, но рассматривал это как явление натуральное, естественное. Тут его ничем нельзя было переубедить. У него на все готовый анекдот найдется, на любой случай жизни. И не видел ничего зазорного ни во флиртах, ни в изменах. Сам прошел все огни и воды. Все хвастался своей «современностью». Широкий взгляд на жизнь, куда как широкий.

Его и убеждать не стоило, что я женщина серьезная да и порядочная. Для него и слово-то «порядочный» примерно такой же смысл имеет, как «ископаемый». А убыстрило разрыв то, что он меня обидел, оскорбил, задел за самое наболевшее.

Как-то вдруг возьми и скажи, что, мол, плохо, что у нас детей не будет. И совершенно определенно намекает при этом, что часто детей не бывает у женщин, знавших близко многих мужчин. Они якобы утрачивают способность к деторождению. Он где-то вычитал такое, вроде бы и в самом деле об этом написано.

— Какая гадость! — вырвалось у Светланы.

— Да почему гадость? Может, и на самом деле так. Но обо мне-то… Закатила я ему оплеуху. И сразу сюда уехала. Тут старая знакомая есть, сначала к ней. Устроилась на работу, сняла вот квартиру. И живу. На жизнь и на тряпки я себе всегда заработаю. А детей у меня нет…

В комнате становилось темно и дымно. Марина сидела и курила еще. Сидела и молчала Светлана. Потом Марина проговорила:

— Ну вот что. Давай хватит об этом, совсем хватит. Я тебе все рассказала, но было, конечно, сложней и больней. Словами не передать. Поэтому и не надо слов, не надо вопросов. И только меня не жалеть! Договорились? Давай проветривать комнату, мыться-купаться и ужинать. А потом за чемоданом.

…На другой день Светлана осмотрела город, вдоволь набродилась, а к вечеру, когда Марина должна была вернуться с работы, она неожиданно почувствовала, что вечер с подругой будет просто-напросто трудным.

Она понимала, что, кроме запретной темы, у них может возникнуть разговор только о школьных годах. А они, пожалуй, обо всем вспоминали в первую ночь.

Разговаривать же о своей семье Светлана абсолютно не могла. Ее счастье, ее Коля, ее Сережка, ее полная удовлетворенность собой и жизнью были в этой комнате неуместны. Да неуместной, видимо, казалась и она сама.

Она почувствовала это, но ощутила это и Марина. И поэтому, когда через два дня Светлана стала собираться, Марина не очень настойчиво удерживала ее.

На вокзале они поплакали, пообнимались, обещали писать, встречаться, приезжать друг к другу, многое обещали…

Тронулся поезд. Светлана стояла в коридоре, смотрела на тонкую, мягкую траву под насыпью, на ярко-зеленые кусты, на белые яблони в садиках. Был первый день лета. Было яркое, ласковое солнце. Но Светлане виделась Марина. И не на вокзале, изящная, обращающая на себя общее внимание, в ярком платье, а в полутемной комнате, курящая папиросу за папиросой и бросающая окурки в пепельницу, которая стоит у стула на полу.

Подошел подтянутый, сияющий капитан, весь свежий и симпатичный. Осторожно попробовал завязать знакомство.

— А нисколько не страшно молоденькой женщине путешествовать по дальним дорогам одной, без телохранителя?

— Ах, оставьте вы меня, пожалуйста, в покое, — неожиданно грубо ответила Светлана и ушла, хлопнув дверью, в свое купе.

Капитан изумленно смотрел ей вслед, а поезд легко и весело набирал ход.

Пришла почтальонка Тонька, по прозвищу Винтовка, и подала письмо. Хорошо, что Анатолия не было на кухне, Мария сначала прочла письмо сама. И по прежним письмам она кое о чем догадывалась, но Анатолий ничего не замечал. Тут же все было написано черным по белому, ясней ясного. Мария прочла, письмо спрятала на грудь и, лазая ухватом в печь, всхлипывала, думала, как доложить мужу.

Сегодня она вытопила баньку, стоявшую у них в огороде, собирались в баню. До самой бани не могла Мария насмелиться сказать. Когда пошли, все думала, с чего бы начать. Анатолий сходил в березняк, начинавшийся за баней, принес оттуда веник. Уже в предбаннике решилась Мария и без подготовки, смотря снизу вверх на Анатолия, стоявшего с веником в одной руке и бельем в другой, сказала:

— Дочка-то, Толя, в положении у нас… Письмо пришло.

И, зная крутой нрав своего мужа, даже зажмурилась: что-то будет… А когда приоткрыла глаза, удивилась. Стоял Анатолий как ни в чем не бывало, только словно бы еще выше стал. Но потом сел со всего маху на лавку, даже в бане ухнуло. Сидел молча долгие несколько минут, затем спросил: