— А муж есть?
Мария чувствовала, спросил больше так, для формы. И не ответила. Помолчали оба, и Анатолий стал раздеваться.
Кое-как вымылись. Дома Анатолий взял поллитровку, выпил сразу целый стакан, чего с ним никогда не случалось. Плохонько закусил, налил второй стакан и сморщил в кривой усмешке рот.
— Ну, за здоровье…
Выпил всю поллитровку, помрачнел еще больше. Бесцельно прошелся взад-вперед по комнате, сел к радиоле. «Врубил, — такое выражение слышала от него Мария, — приемник на всю катушку». Потом отыскал среди пластинок недавно купленного в лесопунктовском магазине «Черного кота», начал заводить его без конца, Мария от шума и звона ушла подальше, в кухню, и сидела там в углу.
А дальше Анатолий совсем одурел. Вскочил, хлопнул пластинку о пол, забегал по дому, заругался.
— Твоя, — кричал он, — учеба! Ты ее ото всего оберегала, ты ее на танцульки направляла! Допотакалась! Радуйся!
Мария вошла в комнату урезонить мужа, но он не дал ей говорить. Подскочил, высокий и страшный, кричал, стукая себя в грудь:
— Всю жизнь для нее колотишься! Я два класса с коридором кончил, думал, хоть дочка институт пройдет. Про-ошла! Институ-ут! Такой институт и у нас на лесопункте, пожалуйста. В два счета диплом выдадут. Да батька неграмотный, а до механика дошел. Этими вот руками, — тряс он перед женой огромными лапищами. — Людям не стыжусь в глаза смотреть. А она что с нами сделала? Куда глаза буду девать?
— Не у нас од… — попробовала вставить слово Мария.
— Я тебе покажу — не у нас одних! — завопил, окончательно выходя из себя, Анатолий. — Твоих рук дело! Из платья в платье ее. Одна, слышь, до-очь! Сколько раз говорил: больше к работе приучай, а не к гуляночкам. Так нет. «Мы, мол, плохо молодость провели, так пусть они погуляют». Погуляла! Садись пиши, чтоб на глаза не смела казаться. Где нажила, там и живи. Ясно? А приедет — все наряды ее изрублю и вас обоих убью. Прикончу!
Вконец озверев, Анатолий схватил ружье со стены. Мария метнулась на кухню — и за дверь. Анатолий поискал глазами какой-либо ненавистный предмет, увидел старенький гардероб, где висело и несколько старых платьишек дочери, и спустил курок. Гром потряс маленький домишко, дым заволок комнату.
Анатолий швырнул ружье на пол, ушел, хлопнув дверью, и две ночи не ночевал дома. Как потом выяснила Мария, дробь из-за близкого расстояния шла густо, пыжом, стенка гардероба проломилась внутрь, а изрешеченными оказались старый халат Марии и выходной костюм Анатолия…
Первую ночь Анатолий переночевал в бараке у сезонников. Неумело соврал, что травит в доме тараканов, налил жидкости — спать нельзя. А на следующий день, кое-как отработав, ушел в деревню за два километра от лесопункта. На дом, на жену, на все, что напоминало о дочери, не мог смотреть. В деревне же был колхозным бригадиром его давний дружок.
Стояло ненастье. Но чуялось, что скоро закончится оно: время от времени разрывалась пелена облаков, проглядывало солнце. Дорога была грязна, еле пролезешь в болотных сапогах, а лес с обеих сторон просеки чист, вымыт и высок. Наступало бабье лето, а желтой листвы виднелось еще мало. Анатолий шел, охлаждаясь под мелким и редким дождичком, думал об обиде, нанесенной ему дочерью, злился, ругался и жалел себя.
Дружка Анатолий застал за работой — тот готовился резать поросенка. По времени было слишком рано и слишком тепло, но у поросенка сделалось что-то с задними ногами, и ветеринар посоветовал забить. Вдвоем освежевали здоровенного кабана, поджарили свежей печенки, сели выпивать. И тут Анатолий рассказал дружку о своем горе.
— Первому тебе, конечно, говорю, — закончил он. — Да ведь скоро все узнают. Шила в мешке не утаишь. Та же Тонька Винтовка, если что до нее дойдет, по всему поселку разнесет. Вот оно как.
Сидели, молчали. Тихо было в чисто прибранной избе, только будильник постукивал. Хозяйка ушла к соседям. Даже кот выпросился на улицу. Сидели два приятеля за небольшим столом друг против друга. В окно, у которого стоял стол, заглядывали ветки небольшой северной яблоньки с мелкими красноватыми яблочками, а дальше виден был огород, поле и крутой поворот Ветлуги. Раз ветрил ось, вышло из-за облаков солнце, и Ветлуга под вечер стала на изгибе голубой, на дальнем плесе блестящей, а под крутояром противоположного берега маслянисто-черной.
— Не то, Вася, обидно, — говорил Анатолий, поглядывая в окно и начиная хмелеть, — что не доучилась. А вот почему не доучилась! Не всем же, понимаешь, высшее. Мы вот, скажем, с тобой, сам знаешь, какой курс прошли. А живем и работаем не хуже людей. Если бы способности у ней не хватило, здоровья там, денег… Да пусть просто бы лень стало! Приезжай. По-ожалуйста. Сам знаешь, у нас на лесопункте работы во… по горло. Не говоря уже у вас, в колхозе. И заработать очень даже нормально можно. Да и там, у нее, в городе, не хочешь учиться — работы завались. Так ведь не учиться, не работать, а гулять! Эх-ха!
— Обманул паразит какой-нибудь, — осторожно вставил Василий. — Обещал, поди, а потом…
— Обманул! — рявкнул Анатолий, вскакивая со стула и яростно щуря черные сердитые глаза. — Ты мне лучше этого слова не говори. Я когда его на лесопункте слышу, меня с души воротит. Тот Нинку обманул, тот Вальку… А почему мою Маньку в молодости никто не обманул, даже я? Или твою Саню? А? Они же глупей нынешних в два раза были. Обма-анешь… Да нынешняя Нинка и Валька, поди поговори, все знают. Начнут спорить, все равно докажут. У нас любая обрубщица тебе весь КЗОТ выложит. А как чуть чего, бежит к нам в парторганизацию. «Он, слышь, меня обманул». Потому что раньше попробуй такое в деревне сделать? Знаешь?! А теперь вон жена защищает: «Не у нас одних». Кивают друг на друга! Выдержки не имеют. Стыда!
— Ладно, ладно, — стал успокаивать Василий, сам изрядно захмелевший, — не спорю я, чего в бутылку лезешь. — И вдруг обозленно, тоже на повышенных нотах, заявил: — А чего ты орешь? Мы обо всем переговорили пять раз, согласен я, непорядок это. Всех, выходит, обругали. А сам-то ты хорош! О ней-то ты подумал?
— О ком о ней? — с горячностью, но уже несколько растерянно спросил Анатолий. — О дочке я тебе все сказал. Ну, о жене… Тут малость пересолил я. Но ведь и ее вина есть. Дочка все-таки к матери ближе.
— Да не о жене, не о дочке я, — отмахнулся Василий. — О внучке. Или же о внуке, кто там у тебя будет… Дедом ведь скоро станешь. Вот и будешь — дедушка Толя. Ха-ха!
Анатолий снова сел на стул, рассеянно глянул в окно. Над изгибом Ветлуги проходило небольшое кучевое облако, освещенное сбоку солнцем. Анатолий открыл окно, достал мокрое яблочко, стал жевать, ощущая во рту кислоту и горечь. Видно было, что слова Василия застали его врасплох.
— А чего внуки? — пожевав и выплюнув, сказал он наконец. — Не им меня судить. Я уж помру, когда они вырастут. Судите тогда, как хотите.
— Кто тебя судить собирается? — сказал Василий. И со смешинкой добавил: — Иль боишься? Я ведь не о том. Человек ведь будет. Тебе, конечно, наплевать, как он тебя, меня оценит. Мы, наверно, в самом дело не доживем. А как он вообще людей оценит? Кто они такие? Родной батька бросил, родной дедушка прогнал… Плохое к нему отношение с самого что ни на есть разу. И настроение у него будет неважное. А как к нему люди, так, может, и он к ним… Вот тебе и человек получится… А?
Анатолий молчал, смотрел угрюмо на огород, на поле с бабками льна, на Ветлугу. Василий встал, походил-походил по комнате. Потом подошел к Анатолию, поставил локти на стол, опустил на подбородок кулаки и, заглядывая другу в лицо, заговорил:
— Ты пообожди кипятиться, Толь. Подумай, порассуди. Давай-ка спать, а завтра еще подумай. Конечно, люди языки вдоволь почешут, а ты не привык — знаю, — чтоб над тобой потешались, да ведь и перестанут. Ты ж не баба, из-за сплетен не засохнешь. А о том человеке, что я говорю, подумать стоит. Он-то нам вроде бы не судья, да мы-то о нем позаботиться должны. Наша ветвь дальше идет. Ей-бог, Толь, ты хорошенчей подумай…
